Борис Михайлов: "После Сталина в Харькове началась сексуальная революция. Многие снимали обнаженку, но вопрос был в том, показывать или нет..."

Свой семидесятилетний юбилей харьковский фотограф-концептуалист мировой величины Борис Михайлов встретил с женой в Крыму между Феодосией и Коктебелем. Вернувшись в родной город в перерывах между выставками в разных странах мира, Борис Андреевич ищет свежие тенденции в нынешней жизни и готовится к работе в немецкой Академии искусств.

Я ДОЛЖЕН ЭТО ПОКАЗАТЬ!
— Вы сейчас являетесь одним из законодателей концепций мировой фотографии. А как вы начали самостоятельно мыслить и видеть? Это врожденное?
— Не могу сказать, что я самостоятельно вижу и мыслю. Конечно, красиво было бы сказать, что я такой герой еще с детства — что мой папа бросил меня на пол, я ударился головой, и после этого появилась гениальность.

— А такого не было, чтобы папа бил?
— Было, а как же! ("За двойки", — подсказывает жена Бориса Андреевича Вита). Один раз галошей по морде дал. На самом деле, папа у меня очень хороший был, просто я был хулиган. Так вот, мне кажется, что я больше не себя отражаю, а культурную прослойку того времени. И я — часть прослойки, которая отражает эти традиции. Если бы спросить, к кому я ближе, то я бы сказал нахально — к Сахарову. Этот слой смотрел не только на политику, но и на женщину, на природу. Я думаю, что мой взгляд — это ментальность интеллигенции той закваски.

Деоккупация юга страны – как украинские военные отвоевывают территории

Запрет на передвижение по стране для военнообязанных – все детали

Ракетные удары по мирным украинским городам - июль 2022

Ядерный терроризм россии

— Когда вы начали снимать в 70-е годы, это было хобби?
— Да, фотография начиналась как хобби, я работал инженером на военном заводе. Я тогда уже снимал социальные вещи. Это было желание инженера видеть правду. Потом эту правду надо было отстаивать. Я вдруг почувствовал, что отражаю гражданскую позицию, снимая женщину! Тогда женщину вообще не снимали, а если и снимали, то не показывали. И мне казалось это ханжеством.

— Гражданская позиция заключалась в демонстрации обнаженной женщины?
— Дело в том, что время меняется, и после Сталина во всем мире началась сексуальная революция. И в Харькове тоже, но здесь она была закрыта, спрятана. Напряженность была, и она вышла через меня. Многие снимали обнаженку, но вопрос был в том, показывать или нет? Я показывал... У меня всегда было "Я хочу это показать!" или "Я должен это показать!"

— А как на это реагировали "соответствующие органы"?
— Меня выгнали с работы с формулировкой "по недоверию" — так "провожали" проворовавшихся торговых работников, а у меня нашли негативы девушек, которых я фотографировал. С год я работал полотером в доме политпросвещения — там была моя лаборатория, пока не пришло КГБ и не спросило: "Чем ты занимаешься?" Я ведь показывал свои снимки в клубе, и на меня стучали: он баб показывает. Пришли домой, увезли в кабинет, спрашивали, почему ты снимаешь пьяную собаку на фоне демонстраций?

— Вас же могли за порнографию посадить в те времена?
— Они и пробовали, но я старался просто делать красивые снимки, там явной порнографии не было. Конечно, были такие картинки игры в порнографию. Но тогда вообще нельзя было голое тело показывать. Порнографией могли счесть что угодно.

— А где заканчивается фото-документ и начинается искусство?
— Если есть игра, то есть арт! А если игры нет, то может быть серьезная правда. И ввести документальные картинки в музей — значит ввести их в арт.

КАК У ШЕКСПИРА
— Как вы чувствуете себя в солидный семидесятилетний юбилей?
— Я говорю себе, что лучше не будет, но надеюсь на лучшее. Я пока не отношу себя к старикам. Вскоре мы придем к состоянию, как у Ильфа и Петрова — "омолодился и умер от скарлатины!" (смеется)

— В этом году вы стали академиком визуальных искусств в Германии. Как это произошло?
— Это случилось неожиданно для меня совершенно. В мае мне пришло письмо с поздравлениями, в котором сообщалось, что меня избрали членом Академии искусств в Берлине. У меня в немецких галереях проходили выставки, и, я думаю, люди знали, что у меня будет юбилей, и так его отметили. Это почетно и престижно, среди членов Академии есть, например, Кафка и Гете.

— А в связи с новым званием у вас появятся новые обязанности?
— Теперь я буду отбирать работы, судить, говорить — это хорошо, это плохо. Надо ходить на заседания и вести дискуссии об искусстве. Это трудно, потому что язык нужно знать. Может, позже буду это делать.

— Один из известных харьковских фотографов Андрей Авдеенко, который организовал к вашему юбилею праздничный "Боб Фест", огорчен, что в различных справочниках вас часто называют "московским концептуалистом". Получается, что вас в Москве больше признают и чаще видят, чем в родном Харькове?
— Я не могу сказать, что Харьков меня не признает, но здесь никто ничего не покупает! Можно что-то делать просто так, бесплатно, но зачем? Можно какие-то гранты доставать, но уже трудно. Себестоимость оформленной работы величиной 1,5 метра — минимум 700 евро, а есть еще транспортные расходы, таможенные расходы. Поэтому пока здесь не будет коллекционеров, показывать будет сложно. А Москва нас покупает и показывает. Сейчас там проходит моя персональная выставка "Сьюзи и другие". И с 14 сентября начнется еще одна.

— Где вас понимают лучше всего, как вы думаете? В России, в Украине, в Германии?
— В Англии даже больше. У Англии та же эстетику, что и у меня. Они тоже любят серьезное, чтоб был треш. Как у Шекспира — горы трупов. В Германии больше концептуального, своя правда, игра, аскетизм, там протестантская традиция. В Японии люди хотят видеть, что я вижу у них. А ведь я не вижу там ничего другого, чем я вижу здесь.

— Ваши работы находятся в известных музеях мира. А в странах СНГ есть?
— В собрании Третьяковки есть три мои работы, и у Пинчука много работ, там хорошая коллекция. Если бы не Пинчук, я вообще не знаю, что было бы с художественной Украиной. В Киеве и Одессе уже что-то начинается, а в Харькове пока тихо.

— Что нового в жизни города вы увидели за последнее время?
— Я ходил и не видел ничего такого особенного, что меня в свое время поражало. Получается, все, что я тогда снял, стало уже историческим, потому что уже не повторится. Все. Вот та муть или не муть, но она была, я же ее не сделал? Эти моменты я уже больше не вижу, их больше нет. Я пока не нашел ничего, чтобы определиться.

— А что помогает определиться?
— Моя реакция. Я должен ходить, смотреть. И как только кто-то даст мне такой ход, ключ к восприятию времени – это будет интересно.

— Долго будете искать?
— Это неизвестно, тут или найдешь, или не найдешь. Понятие "плохая жизнь" уже отработано, а новую жизнь пока не вижу, как схватить. По крайней мере, в Харькове. Это связано не только с тем, как ты видишь, но и как ты себя чувствуешь. Вот это сочетание личного ощущения и того, что ты видишь — из него должна искра получиться. Этого пока не происходит, а может, и не произойдет. Я был адекватен тому, что снимал до сих пор, всегда. Пока мне везло, я определялся. До 70 лет везло, а дальше, может быть, не повезет.

— Я помню, что год назад перед Венецианским биенале вы говорили: посмотрим, насколько я точно вижу. Что показала выставка?
— Тогда на биенале я нашел главное — китч и красота. Сейчас это тоже является важной информацией: китч и красота никуда не делись. И природа никуда не делась. А остальное меняется в этих пределах. Если работы ставить на уровень восприятия города, жизни и моей позиции по отношению к этой информации, то по тому времени это было очень точное высказывание. Оно говорило о жизни четырех лет, которую я постоянно фиксировал в городе. Эта жизнь в моей интерпретации шла от драматических видов до какого-то молодежного релакса. Первая часть была о более старых людях, о пожилых. Эти люди находились как бы в опасной зоне, и моя гражданская позиция показывала, что это важно. И это важное я должен был передать, осветить. Были там работы более романтические — Украина с высоты птичьего полета или с пятого этажа, прекрасная река, какой-то куст, дети в китчевых полотенцах — кстати, именно эта работа была выбрана и поехала из Венеции на перевыставки, сначала в Амстердам, а потом в Англию. Эти работы давали нормальное отношение к Украине или к моему пониманию, что важно показать. Это идеалистическая деревня вроде бы.

— А нужно ли идеализировать?
— По-моему, не нужно. Хотя здесь принято мнение: поскольку мы живем плохо, то давайте посмотрим на хорошее. А я говорю — давайте посмотрим на то, как мы живем и где мы живем, меня идеалистическое не интересует. Там, где есть большая депрессия, что может сделать фотограф? Он может отвернуться, а может и не отворачиваться. А можно потом сбалансировать депрессию с чем-то еще, с радостью, которая есть. Надо понимать, насколько твой баланс правильный. Вот этот баланс и есть твое сообщение.

— Некоторые "критики" высказывались, что вы специально выискиваете чернуху.
— Я считаю, что если грязь соотносится с жизнью, ее нужно выносить! Вот, например, в этом году я не снял ничего такого. Я не вижу того, что было раньше, не вижу тех бомжей — они есть еще, но они мне уже не бросаются в глаза. И когда оно уходит, то уже не становится важным. При теперешнем взгляде ситуация изменилась. Когда смотришь на молодежь, то видишь радостное, веселое, хорошее, и думаешь, что все хорошо. Но потом я понял — это же как молодые козлята, которые всегда прыгают, куда их не посади, даже во время войны. И молодежная культура не совсем точно говорит о жизни.

"Я БОРЕЦ, МНЕ НА БАРРИКАДЫ НУЖНО!"
— А как ваше творчество оценивают представители власти?
— В свое время некий русский министр увидел моих бомжей и сказал: "Я б его задушил своими руками!" Ну, ничего, я пока живой, не задушили. Так реагируют обычно партийные бонзы и некоторые наши чиновники.

— В других странах вы тоже говорите о проблемах. Но реакция другая?
— В этом году с января по апрель мы делали большой проект в Германии. Мы жили несколько месяцев в Брауншвейке — это обычный немецкий маленький городок. Для меня стоял тот же вопрос: что здесь важное и что я могу здесь снять? Я ходил по городу. Там очень много стариков, как и здесь. Ситуация была сумрачная, но немецким издателям оказалось это интересно. Там нет этой партийной установки — ага, ты у нас снимал плохо! Там наоборот оказалось — да, это забыли, это не снимают, но это есть! И они сказали: давайте делать книгу. Здесь в Украине мне никто не предложил: давайте сделаем книгу! И получается, не остается никакой истории.

— Вы настоящий борец!
— Я борец, да, мне на баррикады надо! (смеется) Хотя все потихонечку борются — может, это старый запал. Наверное, надо по-другому как-то бороться.

ПРОФИЛЬ
Имя: Борис Михайлов
Родился: 25 августа 1938 года в Харькове

ПОЛУЧИЛ ПРЕМИЮ ОТ АНГЛИЙСКОЙ КОРОЛЕВЫ
Отец Михайлова был военным, мама — инженер. Закончил школу № 1 на ул. Красина и институт коммунального строительства, работал инженером до 1998 года. Вторая жена — Виктория Михайлова, с которой они знакомы с 1978 года. Сын, 24 года, живет в Голландии. Последние десять лет большую часть года живет в Германии и России, проводит в Харькове 2-3 месяца в году. Борис Андреевич является неоднократным призером международных арт-институций; профессор кафедры визуальных исследований окружающей среды в Гарвардском университете (США); преподавал в Лейпциге, получил премию из рук Английской Королевы. Один из его фотоальбомов входит в десятку лучших фотокниг мира. Избран академиком Немецкой Академии Искусств.

Василиса Егорова