Жизнь на Донбассе: Мама, там гром – я погибну!

На улице затяжной весенний дождь. Мокнет черная земля, осыпаются "лепестки снега" с деревьев. На садовой дорожке подпрыгивают прозрачные капли. Клонится к земле отяжелевшая от воды полная фиолетового цвета персидская сирень. Под такой дождь сладко спится, и сны особенные в такое дождливое утро. На улице пасмурно, и от этой небесной хмурости в доме особенно уютно.

На днях мой сын забежал в дом, захлебываясь от рыданий: "Там гром! Все погибнут! Я погибну! Что-то сверкает и гром! Гром хотел меня убить!" Всхлипывая и глотая "р" он размахивал ручками, жестикулируя и изображая начинающуюся грозу. Впервые я услышала он него "погибнуть" и "убить". Даже не знала, что он знает такие слова, а он, наверное, впервые употребил их, отыскав в своем лексиконе. Я, глупая мамашка, спросила у него, рыдающего: "Ты шутишь? Это шутка?" Для меня дождь – всего лишь дождь. У меня свои "якоря" – свист, вытесняющий все остальные звуки и парализующий меня в эти секунды-вечности. Я замираю, и меня не спасает даже то, что рядом люди, которые говорят, двигаются, смеются и не обращают никакого внимания на эти ничего не значащие сейчас звуки. За каждым свистом я жду разрыва, и эти секунды между свистом и последующей тишиной для меня длятся бесконечно. Стою, замерев, обратившись в слух, и жду, не слыша больше ничего. А у моих мамы и сына свои страхи – этот гром, который для меня означает всего лишь весну и разбушевавшуюся стихию.

То лето 2014 года в каждом из нас. Мой сын терпеливо провел его на полу и в погребе. Лежа на полу, мы зачитали до дыр все наши детские книги. Даже в погребе мы читали их, предусмотрительно опустив в погреб свечи, спички, воду и детские книги, чтобы скоротать часы ожидания тишины. Наверное, мы все сошли с ума тогда, и уже почти два года учимся это маскировать. Мы лежали в узком простенке между тумбочкой и кроватью – чуть дальше от окна, но и не близко к шкафу, чтобы, если что, можно было выбраться… Лежали так бесконечно долго, часами и слушали этот страшный гром, пытаясь заглушить его детскими книгами. Мы все были слишком напуганы, чтобы думать, что чувствует кто-то из нас. Действовали инстинктами. Сползали ночью с кровати на пол, тащили подушку и одеяло вниз вместе с сыном. Если становилось тише, поднимали все назад на кровать. И так всю ночь. Наверное, поэтому сейчас "гром, который всех убьет". Иногда я думала, что мой сын слишком молчалив – не плачет, а таращит молча глаза, прижимаясь к нам. Мы все были слишком озабочены вопросом выживания, чтобы думать о том, что он чувствует. Мы падали на сынишку сверху и лежали так, накрывая его всем телом в этом простенке на коврике. Мир сжимался до этого узкого пространства между тумбочкой и кроватью, и каждая деталь этого нехитрого интерьера запомнилась на всю жизнь. Впечатывалась в сознание под раскаты грома. Я думала тогда: "А ведь он может и не заговорить после этого". Но страхов было так много – как выжить и что есть – чтобы останавливаться на каких-то других возможных "если".

Вчера я сказала на работе, что мой сын получил помощь как "дитя войны" – кастрюли, металлические миски, кипятильник, шерстяное одеяло и махровые полотенца. Сказала и ужаснулась этому его новому статусу. Помощь тем, кто пережил бомбежку в городе, не уезжая никуда – кастрюли-нержавейки. Его компенсация за войну, за которую я буду виновата перед ним всю жизнь.