История восьмилетней девочки, в чью жизнь непрошенно ворвалась война

Мы познакомились в очереди к врачу. За дверью просторного кабинета каждого из нас ожидал ответ на самый главный вопрос. Я готовилась задать его ради любопытства, миловидная старушка – с надеждой.

"Елизавета II – здесь?!" – не без иронии подумала я и поспешила занять пустующее место рядом с царствующей особой. Она действительно была очень похожа на английскую королеву – платиновая седина, шелковый платок, кокетливо повязанный вокруг шеи, легкий макияж, не вступающий в разногласие с возрастом. И абсолютно королевское достоинство, проступающее сквозь осанку, манеру говорить, движения рук. Уверенность в себе, не имеющая ничего общего с надменным высокомерием.

Когда моя соседка первой задала какой-то пустяковый вопрос, чтобы завязать беседу и скоротать время томительного ожидания, – я поначалу могла только глупо улыбаться в ответ. Звук ее голоса очаровал меня и поверг в совершенную недвижимость. Звонкий, но не вызывающий у собеседника даже минимального дискомфорта. Возможно, оттого, что звенел ликующей радостью юности и печальной нотой догорающей жизни – одновременно. И если у тембра бывает свой окрас, то у нее он имел насыщенно золотой.

Наша беседа длилась больше часа, в кабинет входили и выходили люди. Беспокойно поглядывая на стремительно уменьшающуюся очередь, я уже переживала предстоящее расставание с новой знакомой. "Совсем забыла, у меня недавно вышла книга. Запиши мой телефон, встретимся – подарю! – под конец засуетилась Инесса Борисовна в поиске ручки. – Знаешь, я посвятила ее маме. Так и назвала книгу – "…И он подарил мне маму".

Необычное название меня не удивило. Я теперь многое знала о детстве восьмилетней девочки, в чью жизнь непрошенно ворвалась война. Впрочем, обо всем по-порядку….

Рассказ

"В воскресенье, утром 22 июня, мы проснулись от громкого рева самолетов. На детсадовской даче в Ирпене, куда отвезла меня мама вместе с остальными детьми работников обувной фабрики, началась страшная суета. За нами приехали родители – очень задумчивые, взволнованные. В Киеве творилось непонятное – всюду шли гражданские с противогазами, ехали грузовики с военными, над городом плавали аэростаты. На каждом углу висели плакаты: "Родина-мать зовет!". Я впервые услышала страшное слово "война"…

Она приближалась с каждым днем. С громкоговорителей на улицах доносилось: "Гитлеровские войска захватили Литву, Латвию, Белоруссию, Западную Украину. Фашистская авиация расширяет район действия своих бомбардировок. Уже бомбили Мурманск, Смоленск, Севастополь, Одессу". Первые взрывы бомб прогремели в Святошино, пригороде Киева.

Я очень любила папу. Он был высокий, сильный, с большими теплыми руками, которыми мог поднять нас с мамой одновременно. Я любила сидеть у него на руках и слушать, как он читает или рассказывает о чем-то. Рядом с ним было уютно и безопасно. В тот день он несколько раз подбросил меня, поцеловал, сказал, чтобы я была здоровой и послушной, обнял и поцеловал маму. Больше мы его никогда не видели. Он ушел навсегда.

Фабрика, на которой работала мама, стала готовиться к эвакуации. В назначенный день мы пришли, взяв только необходимое, но маме сказали: "Маруся, не все могут ехать.Тебя с ребенком немцы не тронут. В первую очередь надо вывезти евреев и партийных. Иди на переправу – может выберетесь…" Маме было обидно, она понимала – нас оставляли на произвол судьбы.

Мы поплелись на переправу. Баржи загружались и плыли по Днепру. Людей – бесконечное множество. И вдруг – налет! Бомбы, крики,стоны. И всюду кровь. Мама молилась, прижимая меня к себе. Баржа, которая только что загрузилась, начала медленно погружаться в воду на наших глазах. Мы чудом спаслись. Возвратились уставшие и напуганные в наш двухэтажный домик на Аистовой улице на Печерске.

Жизнь в оккупации

Под Киевом продолжались жестокие бои, покинуть город теперь можно было только по специальным справкам. Периодически мы укрывались в бомбоубежище в подвале четырехэтажного дома, рядом с Дворцом культуры завода "Арсенал". В ночь с 18 на 19 сентября началось безвластие – магазины грабили, квартиры эвакуированных растаскивали до последней нитки. Кто мог – тянул мешками или ведрами. На углу Франка и Ленина – винный погреб, из которого вино текло рекой, всюду валялись пьяные. На улицах драки, ругань из-за награбленного.

По улице Кирова (Грушевского) – немецкие машины с солдатами и возы, запряженные лошадьми. В дворце культуры "Арсенала" остановилась немецкая часть, подъехали офицеры. Директор разграбленного магазина на Московской появился перед ними с хлебом-солью на рушнике. Немцы кивали и смеялись ему в ответ, тогда они показались мне совсем не страшными…

Через несколько дней появились указы сдать новым властям радиоприемники, противогазы, оружие, велосипеды и принести все это на Крещатик. Также, новые власти переименовали многие улицы. Бульвар Шевченко, например, стал Ровноштрассе, а площадь Сталина (Европейская) нарекли Гитлерплац.

Через пять дней после немецкой оккупации Киева на Крещатике начались взрывы. Погибло много наших и немцев. Взрывы продолжались несколько дней, мама крестилась и тихонько читала молитвы (она была верующей и тщательно это скрывала. Однажды на Пасху я принесла в садик крашеное яичко, так маму вызвали в дирекцию фабрики объясняться). Взрывы были такой силы, что земля тряслась. Люди перешептывались, взрывают – наши. Немцы своих покойников хоронили в Комендантском парке и на Аскольдовой могиле. Потом, некоторое время спустя, мы с ребятами нашей улицы видели, как они оцепили парк и выкопали все останки, погрузив их в цинковые гробы, и увезли. Мы сидели в кустах, боясь пошевелиться.

3 ноября был взорван Успенский Собор в Лавре. Ходили слухи, что Софиевский собор немцы успели разминировать. Отступая, наши войска много сооружений заминировали… После взрывов и пожаров, на улицах появились приказы на трех языках о том, что все евреи должны явиться по указанному адресу, где-то на Лукьяновке, рядом с кладбищем. Кто ослушается – расстрел, кто будет укрывать – расстрел. И поползли по Институтской, со всего Печерска, колонны людей. Их было много: с узелками, котомками, колясками с детьми и с малышами за руку. Дети шли, прижимая свои любимые игрушки к груди. У многих на рукавах были повязаны черные повязки с желтой звездой Давида.

Мы с мамой шли им навстречу, к ее подруге, тете Фане, за продуктами. Она с семьей жила напротив театра Франка. Поделившись с нами вещами и запасами продовольствия, она с сыном и матерью спешила влиться в сплошной поток идущих, уставших людей. Мы поднялись с ними вместе по Ольгинской улице до Институтской и там распрощались. Повернули на Печерск, а наши друзья – на Лукьяновку, с остальными. Тетя Фаня была уверена, что их будут вывозить и обещала написать, когда устроятся на новом месте. Мы обнялись, поцеловались. Мама их перекрестила…

В нашем дворе жил Владик. Он тоже ушел навсегда вместе с мамой и бабушкой. А курчавая и чернявая Зиночка, которая сидела со мной за партой в первом классе, однажды появилась в нашем дворе. Но увидев меня, она не обрадовалась, а наоборот спряталась. Мама сказала мне никому не рассказывать о том, что я ее видела. Позже я поняла почему. Многие, не страшась расстрела, укрывали у себя евреев. Давали приют неповинным людям.

Первыми жертвами Бабьего Яра стали военнопленные. Через три дня после оккупации Киева, 22 сентября, здесь уже стали звучать выстрелы. А спустя несколько дней начались массовые расстрелы евреев. Только в 1943 году немцы принялись ликвидировать следы своих преступлений – сжигать трупы. Печи сооружали из надгробий, привезенных с Лукьяновского кладбища и рельсов. Трубы складывали ярусами, в один помещалось до 200 трупов. На тела – дрова, затем следующий слой трупов. В одной печи – 2-3 тысячи человеческих тел помещалось. Когда огонь затухал, немцы просеивали пепел – искали золото.

Наступали страшные дни. Голод, не было света, воды, отопления. Люди ходили по селам, меняли вещи на продукты. Пошла и моя мама, оставив меня на бабушку. Взяла папин парадный костюм и пошла через замерзший Днепр в сторону Козельца. Проходили дни, а мама не возвращалась. Мы голодали. Искали еду везде – по мусорникам, помойным ямам. Как-то соседские ребята нашли место, куда немцы сбрасывали пищевые отходы и пригласили меня. А там – гнилые апельсины с селедкой. Я с гордостью принесла это "богатство" домой.

Временами солдаты дразнили детей бутербродами, и когда те протягивали руки, они их фотографировали. Немцы многое любили фотографировать. Но были и такие солдаты, с грустными глазами, которые подкармливали нас тайно.

Наконец-то вернулась мамочка. Принесла несколько стаканов фасоли, муки, круп. А за пазухой – бутылку молока для меня. Так и несла всю дорогу, чтобы не замерзло. Был еще кусочек сала и десяток яиц, но полицаи отобрали. Они дежурили там, где люди переходили Днепр, мосты ведь были разрушены. Спорить было нельзя – могли выстрелить.

Как-то по улице Январского восстания вели большую колонну военнопленных. Слух моментально облетел весь Печерск. Вдоль мостовой на тротуарах стояли взволнованные киевляне, выискивая в толпе пленных родные лица. Они шли замерзшие, окровавленные, голодные, полураздетые. Многие поддерживали товарищей, потому что упасть – означало умереть. Конвоиры тут же добивали прикладами или расстреливали. Мы бросали пленным все, что захватили из дому: хлеб, сухари, картошку, шапки, платки.

В городе объявили комендантский час. Немцы еще больше стали свирепствовать. На Бутышевом переулке (ул. Иванова) распяли женщину. Она работала на кухне у немцев и взяла что-то своему больному ребенку. На мою подругу Феликсу немец натравил овчарку. Она повалила девочку на землю, обнюхала и убежала. Некоторые животные лучше своих хозяев.

На бульваре Шевченко появились виселицы. Казнили партизан и подпольщиков, которые распространяли листовки о положении дел на фронте, закладывали бомбы в местах скопления немцев. Тела повешенных не разрешали снимать и хоронить. По доносу солдаты нашли старую еврейскую супружескую пару. Их посадили на той же площади, где они медленно умирали от холода и голода несколько дней.

В 43-м немцы стали эвакуировать город, увозить людей в товарных вагонах. Чем ближе были наши, тем поспешнее они очищали город от населения. Ожидались бои. Нас с мамой гестаповцы выгнали из квартиры на улицу, где уже было много таких как мы. На вокзале всех загнали прикладами в товарные вагоны. И все же, в душе у нас теплилась надежда – а вдруг и вправду только до Фастова, чтобы переждать бои? Но первая остановка случилась только в Перемышле (Польша).

"OstClave"

Ехали мы очень долго в нечеловеческих условиях. В дороге кормили редко, если можно это было назвать едой. После прибытия в Перемышль, всех погнали на дезинфекцию, где с людьми обращались очень грубо, а они, беспомощные и растерянные, даже не могли постоять за себя. После сортировки мы с мамой оказались в группе семейных. И снова – длинная дорога, иногда под авиационными налетами.

Как-то ночью остановились надолго, а затем всех вывели из вагонов и заставили двигаться в темноте. Наш путь в неизвестность закончился. Мы за колючей проволокой лагеря в Дуйсбурге. Теперь мы дешевая, вернее, бесплатная рабочая сила. "OstClave" – восточные рабы.

Дорога в лагерь проходила через двустворчатые ворота. Территорию освещали фонари. Серые длинные бараки, плотно стоящие друг к другу. Так как они были уже заселены, нас водили по баракам и при наличии мест – "пропихивали" туда, по-другому не назовешь. Помню страшный смрад, которым пахнуло, как только мы зашли. Нам с мамой дали одно место на двоих на нижнем ярусе нар, где в первую же ночь меня чуть не загрызли клопы.

В шесть часов утра новеньких построили возле бараков на регистрацию и перекличку. Вдоль строя ходил комендант лагеря – Эрих, высокий рыжий немец в темных очках. Когда он их снимал, его бесцветные глаза словно пронизывали тебя насквозь. Такой взгляд было трудно выдержать. Рядом с ним всегда была переводчица Линда, судя по акценту, прибалтийка. Мне запомнился размер ее обуви – сорок четвертый. И рот – темная щель, из которой выглядывали большие редкие зубы. Они с Эрихом торжественно объявили, что нам оказана большая честь трудиться на благо великой Германии.

Мама попала в ремонтную бригаду, которая восстанавливала железнодорожные пути после американских авианалетов. (Те бомбили беспощадно, массированно). Это были отнюдь не женские работы, но права выбора мама была лишена. Ей было 43 года. Мне – 10 лет. Я была направлена работать на кухню с другими детьми. Потекли однообразные голодные лагерные будни.

Детство, опаленное войной

По воскресеньям разрешалось ненадолго выходить в город. Пропуск выписывался на несколько человек, и мы обязаны были отвечать друг за друга.

Как-то вышли с ребятами за ворота лагеря, а там немецкие мальчишки играют в мяч. У детей загорелись глаза. Мы с завистью наблюдали за игрой, но нас не приглашали. Вдруг мяч подкатился нам под ноги. Нерешительность повисла в воздухе, но наш Колька, недолго думая, отфутболил мяч обратно. Те нерешительно стали нас рассматривать, подойдя чуть поближе. И мы начали играть вместе – бегали, смеялись, перезнакомились. Говоря на разных языках, мы прекрасно понимали друг друга.

В самый разгар игры к нам подошел мальчишка, на пару лет нас старше, в форме гитлерюгенда: черные короткие штаны, коричневая рубашка с черным галстуком. На голове – черная пилотка со свастикой. Когда он появился, игра остановилась. Подросток стал ругаться и кричать на немецких ребят. Колька, единственный мужчина среди девчонок, хотел полезть драться, но мы его сдержали. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы нас не забрала женщина из лагеря. В последствии мы не раз играли с новыми знакомыми, они даже приглашали нас домой и угощали гостинцами.

Мы любили эти воскресные прогулки и старались всю неделю не нарушать дисциплину, чтобы получить несколько часов "свободы". В городе к "лагерным" местные жители относились по разному – кто плевал в нашу сторону и даже бросал камни, а кто наоборот – подкармливал. Перепадали и яблоки, и конфеты, иногда вещи. Но все проделывалось очень быстро, чтобы никто не заметил. Мы съедали все до пропускного пункта в лагере, а вещи одевали на себя, так как все просматривалось и отбиралось.

Положение в лагере детей (нас проживало примерно восемь человек) было нелегальным. Наши родители постоянно находились в напряжении из-за угроз перевести детей в специальный лагерь. А мы… Мы мечтали покататься хоть на чем-нибудь. Кто-то из нас нашел длинную дощечку и мы решили сделать санки. Но пока искали недостающие части, снег растаял. Возле барака раскатали ботинками маленький каток – "скользанку",но и ее заставили засыпать землей надзиратели.

Когда сменили коменданта, новые порядки стали еще более зловещими. Как-то он заставил одного тощего парнишку зубной щеткой подметать барак до конца рабочего дня. И когда тот не успел, его наказали. Другого – заставил держать кирпичи на вытянутых над собой руках. Не выдержав, он потерял сознание.

С новым комендантом появилась на территории и виселица. Всеобщий любимчик Ваня, с Ровенщины, был первым, кто был на ней повешен за побег. Его вели босым по снегу, а за ним тянулся окровавленный след. Все плакали. Его поставили на ящики, накинули петлю и он из последних сил выкрикнул: "Держитесь, друзья мои, я вас любил, скоро победа, ско…" – ему не дали договорить, выбив ящики из-под ног.

Смерть Костика поразила меня до глубины души. У него с рождения были слабые легкие, а в лагере от изнурительного труда, голода и холода, развился туберкулез. Ему дали отлежаться всего несколько дней, а потом комендант выгнал его из барака и вытолкнул дубинкой в грудь на работу. Парень повалился на землю, и немец добавил ему с размаху сапогом. Мы затаили дыхание, но помочь ничем не могли.

Собрав последние силы, Костя поднялся, повернул голову в сторону мучителя и плюнул ему в лицо. Все лагерники ахнули. В тот же момент фашист одним ударом свалил мальчика на землю и бил начищенными сапогами, пока тот не вздрогнул и не растянулся в неестественной позе.Тело было приказано выбросить на мусорник за бараком. Вечером ребята притащили откуда-то доски и сколотили ящик. Закопали Костю там же, только холмик не делали, а разровняли землю и набросали ветошь. Потом мы часто приносили на это место цветочки, которые находили в траве.

Однажды произошло событие, объяснение которому я не знаю до сих пор. В лагере появилась комиссия из двух-трех человек. Перед ними построили детей и расспросили подробно все данные каждого ребенка. Нас давно пугали разлукой с родителями, а теперь, когда они были все на работах, а мы один на один с неизвестными людьми в форме, нам показалось, что мы их больше не увидим. Но после допроса детей отпустили на свои рабочие места. В ту ночь мы проплакали с мамой до утра. Она сказала мне, что лучше умереть вместе, чем в разлуке. На следующий день мама отказалась выходить на работу. Она крепко прижимала меня к себе. Ее поддержали остальные, и в бараке поднялась суматоха. Прибежали комендант с Лидой. От ярости он топал ногами и извергал проклятья. Маму за бунт бросили в карцер. Я попыталась бежать за ней, но меня крепко держала соседка.

На следующий день, 9 июля 1944 года, мне должно было исполниться 11 лет. Этот день я запомнила на всю жизнь. Нас всех согнали на плац. Маму вывели в синяках, в изорванной одежде, в лице – ни кровинки. Когда я поняла, что ее тащат к виселице, стала кричать не своим голосом и вырываться к ней. Мама заплакала.

Вдруг одна женщина из лагерных вышла без спросу из строя и подошла к коменданту. Линда на нее прикрикнула, но она, похоже, не испугалась. Комендант грозно впился в нее своим взглядом и только открыл рот… Но женщина успела быстро что-то сказать ему, показывая на меня. Он оглянулся и подозвал пальцем. Я уже хорошо к тому времени понимала по-немецки и на его вопрос, правда ли, что у меня сегодня день рождения, ответила положительно. Он задумался. Еще раз посмотрев на маму, обратился ко мне: "Твоя мать нарушила лагерные порядки. Я должен ее сурово наказать и собирался это сделать, но… Тебе же сегодня одиннадцать, да? Сегодня – день твоего рождения. Мне пришла в голову довольно оригинальная мысль: я сделаю тебе подарок. Я сделаю тебе дорогой подарок. Такого, я думаю, еще никто не получал!"

И он подарил мне маму. Нам было разрешено пойти в барак. Мама была вся в кровоподтеках. Я обнимала, гладила ее и сжимала кулачки. Но что я могла сделать! Он мог казнить и мог миловать. И он помиловал. Это была его прихоть. Я и теперь помню свое желание задавить этого садиста собственными руками. Никогда не прощу его…"

******

Инесса Борисовна замолчала. Спустя минуту добавила: "После того случая, у меня появилось новое ощущение. Это не было похоже на детскую взволнованность: не хотелось ни жаловаться, ни плакать, ни утешать – только драться. Драться за то, что нас могли казнить и миловать. Драться за поруганное врагом детство, так внезапно перешагнувшее в зрелость".

К сожалению, подошла ее очередь к врачу, и мы очень тепло простились. Летом созванивались несколько раз, но житейские заботы вынужденно откладывали нашу встречу. По телефону я узнала продолжение истории ее жизни. Лагерь разбомбили американцы, уцелевшие люди разошлись кто куда. Инесса с мамой ночевали в стогах сена, а днем побирались по селам. На месяц они нашли приют в женском монастыре, где получили еду, одежду, крышу над головой. Затем работали у фермера Фильге в селе Вайндорф, пока не освободили американцы. Соседка фермера, фрау Мария, полюбила девочку и ее маму, просила их остаться у нее навсегда. Наследников у пожилой женщины не было и она сулила им безбедное будущее.

После Победы, с огромными трудностями, пройдя фильтрационные лагеря, мама с дочерью, не смотря ни на что, вернулись домой, на Родину, в Киев. Квартира была занята, и мама боялась о ней хлопотать, чтобы не вскрылось их пребывание в плену. Долгое время они чувствовали себя в своей стране без вины виноватыми. Но благодаря маминым молитвам, жизнь потихоньку наладилась. Инесса Борисовна окончила институт, обрела профессию, родила сына и дочь. Много сил отдавала на сохранение главного – памяти о тех, кто ценой собственной жизни подарил потомкам свободное небо. Писала статьи, участвовала в конференциях, встречалась с школьниками во многих странах.

"Хочется, чтобы люди бережнее относились к мирной жизни и несли в нее только мир и добро" – произносила она на том конце провода, а я мысленно благодарила Бога за наше "случайное знакомство". Бывают в жизни встречи-награды. Или подарки от ангелов, чья задача выискивать родственные души и приглашать их на свидание. Иногда, на единственное.

Когда наступила осень и закончился мой дачно-огородный период, у меня наконец-то появилась возможность встретиться с моей королевой Елизаветой, как я называла ее в кругу своей семьи. Но в трубке я услышала мужской голос. Сын сообщил мне, что Инесса Борисовна умерла. "А кто вы?" – спросил он немного удивленно. "Ваша мама обещала подарить мне книгу. Пожалуйста, она мне очень нужна. Чтобы мои дети тоже помнили…" – отважилась попросить я.

Заглядывая в подаренную книгу, я вспоминаю каждое сказанное ею слово и рассматриваю фотографии молодой Инессы Борисовны Мирчевской. Я не знаю где она похоронена, но 9 мая обязательно отнесу со своими детьми алые гвоздики к Вечному огню в центре Киева. И еще раз, с особым чувством, прочту на гранитном монументе – "Никто не забыт – ничто не забыто"…