Интервью с известным украинским актером Дмитрием Лаленковым: "Белуши называл Донбасс украинским Чикаго 30-х"

— Дмитрий, в следующем году у вас юбилей — 50 лет. При этом выглядите вы моложе своих лет, и видно, что чувствуете себя легко. Что вас держит в строю — спорт, работа?

— Моя жена Танюша! Ради нее хочется быть лучшим, я даже готовить научился. Она у меня такая молодчинка: работает коммерческим директором, но при этом она еще творческая личность — очень красиво рисует, увлекается дизайном, много читает. Когда мы с ней познакомились, она не знала, кто я, потому что совсем не смотрела телевизор. Да и меня потихоньку отучает от него. Ведь я раньше думал, что отдыхаю, если лежу на диване и смотрю телевизор. А она мне столько всего открыла! И дело даже не в том, что она меня младше на 16 лет; просто она — тот человек, который научил меня по-другому смотреть на жизнь.

— Вы решили пойти учиться актерскому мастерству не сразу после школы, а к 20 годам. Почему так поздно?

Деоккупация юга страны – как украинские военные отвоевывают территории

Запрет на передвижение по стране для военнообязанных – все детали

Ракетные удары по мирным украинским городам - июль 2022

Ядерный терроризм россии

— До того как определиться с профессией, я чем только ни занимался: и музыкой, и профессиональным спортом, и в армии служил, и просто взахлеб зачитывался учебниками по истории. Да и вообще лет с десяти от книжек не отлипал, заслушивался классикой и качественной эстрадой, заряжался в спортзалах. Словом, "засорял" себя как мог. Поэтому я бы, наверное, мог стать танцором, певцом, спорстменом или педагогом, но не стал бы персоной в этих отраслях. А в случае с актерством понял: могу и тут не стать персоной, но зато буду постоянно получать удовольствие!

— При этом вашими репетиторами в подготовке к поступлению в театральный вуз стали не кто иные, как Кость Степанков и Ада Роговцева!

— Так получилось, что судьба меня свела с Адой Николаевной — я подружился с ее сыном Костей. Она мне подбирала репертуар, занималась со мной, относилась к этому очень серьезно. Ну, а Кость Петрович вообще был очень строг: мог услышать лишь два слова, и если ему что-то не нравилось, он мог встать, развернуться и уйти. А я оставался в шоке и недоумении, выворачивался наизнанку, работал так, чтобы потом это не повторилось. Ада Николаевна, наоборот, человек не такой категоричный: она умела очень мягко ввести в структуру предлагаемого материала, а замечания делала без лишней строгости, шума и гама. Мне было понятно, что я делаю так, а что не так. Она настолько обаятельный и спокойный человек, что строгость — вообще не ее метод. Она может быть строга только к себе.

— Вы были дисциплинированным учеником?

— Во время подготовки к поступлению — да. Ну а как поступил, то всякое случалось — бывало, что и шалил. И из института исключали, и из комсомола выгоняли... А я, признаться, с каким-то юмором и радостью к этому относился.

— Из-за чего же выгоняли — не из-за слишком ли пышной и выделяющейся прически случайно?

— О, лохматым я был всегда — у меня была такая стоячая копна кудрявых волос, из-за чего дед меня называл Анжелой Дэвис. Но проблемы были не из-за этого: просто я, как полагается в таком возрасте, по поводу всего имел свое мнение и не упускал шанса что-то кому-то доказать (улыбается). Мне был интересен мир, и я имел большую глупость свои знания кому-то навязывать.

Это были не просто разговоры — даже учителя боялись заходить в класс, если знали, что я пришел сегодня в школу...

"Леся+Рома". Первый украинский ситком подарил ему славу.

— Учителя вас боялись?!

— Ну, не боялись, а опасались (улыбается). В моем представлении учитель был прежде всего человеком, у которого есть руки, ноги, попа, которые можно колоть. А школа — местом, где можно чем-то бросаться, что-то поджигать, взрывать... Вот представьте себе: заходит в класс учительница, а тут сверху, с потолка, сваливается швабра. Да так, что попадает в большое зеркало, которое разбивается вдребезги. Хотя я тогда все просчитал — соединил две швабры так, чтобы они упали именно на учительницу, а не разбили что-то. Тогда преподавательница, не глядя, есть я в классе или нет, в одну секунду как заорет: "Лаленков, вон из класса!". У нее даже сомнений не было, что такое издевательство устроил я. Так что в школе со мной дел иметь не хотели.

— Кто бы мог подумать, что в итоге вы станете артистом и будете играть с Виторганом, Джигарханяном... Чем запомнилась работа с ними? Может быть, они вас чему-то научили?

— Особенность таких людей в том, что они учат, не тыкая пальцем. К примеру, Валентина Талызина или Михаил Светин не говорили мне, как и что лучше делать в кадре. Нет — они делали свою работу, и делали все так, как ты этого не можешь. Ты не умеешь быть настолько готов, быть настолько внимательным к тексту, к партнеру. И это тебя подстегивает быть лучше, щепетильнее. Любой артист, с которым ты работаешь, — это твой учитель.

— А какие отношения с артистами складывались вне кадра? К примеру, насколько известно, вам удалось наладить особо теплые отношения с Юрием Гальцевым, с которым вы снимались в трех фильмах...

— Чем больше масштаб артиста, крупнее его ранг, выше профессионализм, тем он проще и доступнее в жизни. Серьезно! Вне кадра у нас нет высокопарных разговоров о материях или Станиславском. С Гальцевым шла болтовня обо всем на свете: о гречке, машинах, каком-то сале на Бессарабке, которое я советовал попробовать, каком-то спектакле в Питере, который он мне советовал посмотреть, о какой-то желтой куртке, которую кто-то купил и не понимал, для чего она ему нужна в сорок-то лет... Словом, о такой ерунде, вы даже не представляете! Когда мозг перегружен, актерам даже высокого полета меньше всего хочется обсуждать тонкости, премудрости и тенденции развития своей профессии. Кто-то похудел, а кто-то поправился; кто-то купил удочку, а кто-то, наоборот, наконец ее выбросил — вот что мы обсуждаем. Так что отношения вне кадра с Гальцевым, как и со многими другими артистами, сложились сугубо человеческие, не имеющие отношения к "высокому".

— И запоминаются такие разговоры ни о чем?

— Запоминаются эмоции! Хорошо сидеть в одной гримерке с Анатолием Лобоцким и Эммануилом Виторганом, наблюдать какие-то истории их взаимоотношений и самому в этом участвовать. Или смешно, к примеру, когда Виторган чихает, а ты считаешь. А чихает он 87 раз! И уже сам смеется, извиняется, а иначе не может. Счастье общаться с такими матерщинниками, как Роман Виктюк, с такими персонами, как Леша Вертинский. Все эти люди меня заряжают и вдохновляют.

На съемках. "В перерывах о Станиславском не говорим".

— А случалось ли, что, наоборот, с партнером по площадке человеческие отношения не ладились?

— Был один только момент, который мог заставить напрячься. Когда я снимался со Светланой Светличной, за день до ее прибытия на площадку пришел менеджер и строго всем приказал: "Не дай бог кто-то настучит, напоет, намычит или даже в мыслях своих вспомнит строчки из "Помоги мне..." — тут же вылетит с площадки!". Оно, конечно, немного поднапрягло, ведь когда ее видишь, ни о чем другом думать не можешь! Но потом мы с ней провели один день, второй, третий, и я понял, что можешь хоть колесом ходить и петь во весь голос "Помоги мне", все будет в порядке, если она примет тебя. А меня она приняла, и на третий день обращалась ко мне "мой мальчик", хотя "мальчику" тогда было
40 лет (смеется).

— Не каждый украинский актер может похвастаться работой с Джеймсом Белуши (американский актер, известный по фильмам "Красная жара", "К-9", "Кудряшка Сью". — Авт.). Вы снимались в его фильме в 2008 году (Behind the Smile. — Авт.). Чем запомнилась эта работа?

— Мы с ним очень хорошо поладили. Он мне рассказывал, что он из хулиганского, бандитского района Чикаго. А я родом с Донбасса, тоже района особенного (улыбается). И он мне говорил: "О, Донбасс — это же Чикаго тридцатых!". Он с большим уважением относился к тому, что я вел себя очень интеллигентно, местами даже элегантно, несмотря на то, что я из пролетарского края. А я не мог ему объяснить, что не все так плохо там, что я рос в семье музыкантов, что из наших земель родом интеллигенция от Прокофьева до Даля (смеется).

А вообще Белуши, конечно, мастер своего дела, очень техничный и быстрый. Бывали у него и вспышки гнева — как мне казалось, беспричинные. Но на то он и режиссер, на самом деле ему лучше видно. А еще у него совершенно беспощадное отношение к себе, к работе и к другим. К примеру, Джеймса чем-то не устроил актер-эпизодник, который должен был появиться в одной небольшой сцене. Я вышел на перерыв, вернулся, а вместо этого актера уже другой. А что вы хотели — это Америка, у них производство очень четкое, они ценят свое время, им некогда раздумывать: один актер играет, а два сидят в коридоре ждут, чтобы любого могли заменить. Но меня, слава Богу, не поменяли (улыбается).

— Ваша карьера началась в суровое для страны время — в 90-е. Этот старт к тому же совпал с началом вашей семейной жизни с Еленой Стефанской (первая супруга актера, актриса. — Авт.) и рождением малыша. Как справлялись?

— Было очень тяжело. Первые восемь лет мы даже жили в театре. Оттуда, прямо со сцены, сын и пошел в школу. А что — это жизнь. Когда я выпускался, у меня было четыре предложения работы: питерский БДТ, Ленком, Московский театр им. Маяковского и Киевский театр русской драмы. Последний, так сказать, выиграл тендер только потому, что он обеспечивал квартирой, а в других театрах нужно было ждать три года или шесть лет. А у меня ведь жена, ребенок маленький... Поэтому пошел в театр имени Леси Украинки, и как только начал работать, входить в колею — развалился Союз, и моя квартира канула в Лету. Деваться было уже некуда, вот я и осел в театре с благословения художественного руководства и дирекции. Конечно, это было очень странное чувство: снял тапочки — и ты уже на работе. Зато был чудесный вид на Пушкинскую!

Только в 1998 году я получил ордер на квартиру. Помню, бежал по проспекту Победы, как ненормальный — и плакал, и смеялся, и думал, что сердце сейчас вообще остановится. Но и жизнь в маленькой служебной комнате в театре, с общим туалетом, нас с женой не грузила — мы ведь знали, что у нас есть работа, что когда-то все это закончится. Не было даже желания как-то горько вздыхать, а тем более строить какие-то интриги.

— Вы проработали в театре имени Леси Украинки 14 лет, а потом внезапно решили уйти. Почему?

— Произошло недопонимание с руководством, директором Михаилом Юрьевичем Резниковичем. Я как-то воспринял все очень конфликтно, остро. Я не понимал, почему должен что-то менять в себе, а он не понимал, почему меня это возмущает. Это глупость с моей стороны — так лезть на рожон, я почему-то думал, что прав. Сейчас вспоминаю это и думаю: да кто дал мне право считать, что я в чем-то лучше, энергичнее, незаменимее? Это был эгоизм, обыкновенная человеческая гордыня. Да еще и подначили меня немного, что-то там говорили, а я верил этим слухам. И мне очень жаль, что все так получилось, и сейчас у меня ничего, кроме слов извинений Михаилу Юрьевичу и труппе, нет.

С Жураковской. В кадре — подлец, за кадром — весельчак.

— Не можем не задать вопрос по поводу сериала "Леся+Рома", который сделал вас очень популярным. Сейчас, спустя почти десять лет после его окончания, находятся люди, которые до сих пор называют вас Ромой?

— Конечно, куда без этого (смеется). Но я не сильно волнуюсь на этот счет. Знаете, Харатьян у Боярского как-то спросил: "Миша, как тебе с этими "Мушкетерами" не повезло: Д’Артаньян да Д’Артаньян. Скучно ведь всю жизнь так, мне тебя жаль!". На что Боярский ответил: "Дима, да это мне тебя жаль, что у тебя не было такой роли". И с ним нельзя не согласиться!

Ну, был у меня такой персонаж — Рома. Чего его не любить? Он ведь такой хороший, добряк, ценит и любит свою жену, не даст в обиду тех, кто рядом. Так чего мне стесняться, что меня называют Ромой? Другое дело — нормально, когда меня дети так называют, а вот когда 50-летние мужчины, да еще и пьяные, где-то в ресторане или на улице, это странно (смеется).

— Вы 25 лет играете в театре и, конечно, у вас в карьере случались всевозможные казусы. А бывало, что выходили на сцену пьяным?

— Было дело! Но я тогда не должен был выступать вообще. Один артист, который играл в тот день, уехал из города, не предупредив руководство. Поэтому в самый последний момент меня назначили на замену. Но я-то этого не знал, и потому спокойно себе что-то там праздновал в свой законный выходной. И допраздновался до такого запредельного состояния, что меня даже в метро не пустили! И вот я иду по театру, шатаюсь, слышу — шум какой-то на проходной, все собрались возле доски объявлений. Ну и я подхожу посмотреть, в чем же дело. А там висит список выступающих, и фамилия того артиста, который должен был выйти, перечеркнута, а сверху написано большими красными буквами: "ЛАЛЕНКОВ!". До сих пор помню, как эти буквы у меня расплывались перед глазами (смеется). В итоге пошел выступать, но как прошел первый акт, не помню. Мне это, конечно, простили, потому что понимали, что я жертва обстоятельств.

— Это, наверное, еще не страшно: я слыхала, что актеры, бывало, вообще засыпали на сцене...

— Случалось и со мной такое! Я тогда играл, кстати, с Адой Николаевной. Дело в том, что за несколько дней до выступления у меня был день рождения, который я сначала отпраздновал в театре, потом дома, потом еще с друзьями. Параллельно у меня был жесткий график съемок, репетиции — короче, я несколько суток просто не спал. По сценарию пьесы я должен был прикинуться мертвым, а Ада Николаевна должна была увидеть мое тело, подойти, а потом вернуться на авансцену и произнести монолог. Пока она говорила, я должен был быстро встать и незаметно испариться, после чего она должна была увидеть, что меня уже нет, что я их обманул. И вот я лег, прикинулся мертвым — и уснул. Открываю глаза от того, что Ада Николаевна ногой рядом стучит и тихонечко так спрашивает: "Лалик, и что мы теперь будем делать?", а я спросонья на весь зал громко: "Не знаю". Казусы — это часть нашей профессии, что поделать (смеется).