Пам'яті одесського художника Валентина Хруща (рос.)

24 января был день рождения Валентина Хруща. Художники моего поколения называли его отцом. Это был, без сомнения, самый яркий художник одесского андеграунда.

Хрущ появился в моей жизни сначала в рассказах и байках общих знакомых. Даже не байках, а анекдотах, в том смысле, в каком это слово употреблял Пушкин. Я уже не всегда помню, какой из рассказов о Хруще я услышал от Васи Рябченко, какой от Саши Лисовского, какой от Феликса Кохрихта или от Маргариты Жарковой, а что рассказал мне сам Хрущ.

Были даже байки о байках Хруща. Метаречевая игра, как это потом называлось.

Деокупація півдня країни – як українські військові відвойовують території

Заборона на пересування країною для військовозобов'язаних – всі деталі

Ракетні удари по мирних українськиих містах - липень 2022

Ядерний тероризм Росії

Как-то раз иду я по улице и встречаю смеющегося Лисовского. Спрашиваю: что случилось?

– Да ничего, вот только что смеющегося Горбана встретил. Я ему говорю: чего ты ржешь? А он мне говорит, что только что навстречу ему прошли под ручку Хрущ с Дульфаном. Ты себе представляешь, что они друг другу рассказывают?

От Хруща я перенял любовь к фронтальной композиции, колористические решения, и даже, вслед за Рябченко и Лисовским, размашистую подпись. Но еще важнее Хрущ был для меня в качестве своего рода социального камертона.

Первой увиденной мной работой Хруща, которую показал мне мой друг и однокурсник Сережа Князев, был карандашный портрет девушки. Я тогда был студентом первого курса. Девушку звали Женя. Князев был в нее влюблен. Он достал рисунок из папки, протянул мне и сказал: "Это Хрущ". Сказать, что я был разочарован, это ничего не сказать. Я не увидел ничего, что могло бы меня потрясти. Ни мощной конструкции, ни сложного ракурса, ни эффектной светотени, ни драматизма, ни психологизма, никаких признаков виртуозности и гениальности. Всего лишь лицо. Нарисованное просто и как бы смазанное.

– И это все? – разочарованно спросил я.

– Посмотри, как решен глаз, – сказал Князев.

Я посмотрел. Глаз был сделан, казалось, одним сложным движением карандаша, линия где-то утолщалась, где-то терялась. А потом мягко и свободно заштрихован – "посажен". Глаз был нарисован хорошо и непонятно как. Я присмотрелся и увидел, что и второй глаз был нарисован хорошо и непонятно как. И рот. И крылья носа. И волосы. Все было сделано очень просто, очень хорошо и непонятно как. С этого для меня начался Хрущ.

С тех пор я внимательно рассматривал его работы в коллекциях друзей и знакомых, на каких-то неофициальных выставках, куда мне довелось попасть.

Одну не слишком официальную выставку, то есть без участия начальства из союза художников в отборе, "Портреты и автопортреты одесских художников", помню в музее Западного и Восточного искусства. Ее куратором был Женя Никифоров – тот самый, который потом основал в Москве ставшее ныне притчей во языцех радио "Радонеж" – причудливо, как говорится, тасуется колода. На ней было несколько работ Хруща и поразивший меня портрет Хруща работы Владимира Наумца с надписью "Табак утром и вечером".

Помню и какие-то детские работы Валика, их показывал мне Николай Артемьевич Павлюк, у которого и Хрущ, и я в разные годы брали уроки. На одной их них был изображен акварелью какой-то довольно прозаичный интерьер, печка беленая, веник и ведро.

Впервые меня к Хрущу чуть ли не силой затащил Вася Рябченко. Хрущ жил на Чижикова 18, в старом, начала ХIХ века, одесском дворе, на первом этаже. Его квартира-мастерская начиналась с облезлой застекленной веранды. Веранда была мне визуально знакома – именно на ее фоне Хрущ сфотографировался для самиздатовской подборки фотографий Валентина Серова "Одесские художники". Сама веранда казалась на той фотографии метафизической преградой, отделяющей обитель художника от мира профанного. По ту сторону стекла на этой фотографии сын Хруща Дима, опасливо вглядываясь в профанный мир, разбивал о метафизическую преграду яйцо.

Со всех других фотографий серовского буклета на меня смотрели одесские художники-нонконформисты. Кто-то пафосно, кто-то естественно. Егоров, помню, сфотографировался босиком. А на обороте все они коротко, но серьезно излагали свой жизненно-творческий путь.

Только Хрущ выделялся из общего ряда текстом коротким и в хорошем смысле слова идиотским:

"Хрущ Валентин. Рожден в 1943 году в Одессе на Пересыпи. Профессионально живописи нигде не обучался. По профессии печник. Живу на сбережения бабушки".

Вот такое резюме. Никакой высокодуховности и осознания собственной миссии. Дворовой хулиган. Босяк. Асоциальный элемент.

Вася постучал, Хрущ открыл дверь и впустил нас со словами "… э-ээээ, так-к с удоволь-ствием!" Внешне Хрущ был маленький, щупленький, раскосые такие глаза – китаёза. Похожий на Ленина, только не лысый, а с чубчиком, бородка почти ленинская, но в целом субтильнее. Высокий, прокуренный и писклявый, характерно интонированный голосок.

– Чаю? – спросил Хрущ. Заварил чай и мы уселись его пить. У Хруща царил культ чая.

Одесса тогда еще жила домами, и везде был культ чая. В Одессе была чаеразвесочная фабрика. В Советском Союзе было два основных сорта чая, грузинский и индийский. Чай грузинский по вкусу напоминал веник, а чай индийский это был чай, который привозили из Индии, разбавляли где -то на треть грузинским и расфасовывали в желтые пачки со слониками. Но на практике его разбавляли не на треть, а на добрую половину, остальное с фабрики выносили и продавали местному населению. Продавали уже развешенным по килограмму и завернутым в фольгу.

Этот чай назывался "СВ" – свежеворованный. Наряду с СВ-коньяком и СВ-шоколадом он был Одессе общепризнанной теневой валютой.

Это был очень хороший чай. Хрущ тогда вообще не пил, он был "зашит" от алкоголя. Когда мы однажды, гуляя с Хрущем, встретили художника-монументалиста Моку Морозова, Хрущ сказал: "Вот смотри, этот человек еще помнит, как я пил". Легенды о пьющем Хруще были страшноватые, но пьющим его я не застал. Правда, потом он опять начал пить, но тогда он был уже взрослым человеком, и не было уже того веселья.

Итак, Вася постучал, Хрущ открыл дверь, мы пьем чай.

О неустроенном быте Хруща, его легендарной квартире на Чижикова, 18, о его жене, поэтессе Вике Хайциной, сыне Диме и собаке Балбесе, он же Билли, о маниакальном пристрастии к хорошему чаю и табаку можно, наверное, написать роман.

Квартиру Хруща только ленивый не сравнивал с жилищем Сталкера. Веранда была в ней была паблик спейсом. Там была кухня с газовой плитой и мойкой. Там стоял обеденный стол. Там принимали гостей, пили чай и Хрущ показывал работы. Там сидела постоянно занятая рукоделием Вика. Там спал на коврике боксер (в смысле, собака породы боксер) Балбес. Все старое, бедное, стертое и, как говорится по-украински, "занедбане".

От веранды уходили "распашонкой" вглубь две комнаты. Справа – спальня, там же иногда мелькал Дима, делавший вид, что делает школьные задания. Слева – святая святых. Комната без входной двери, в которой было всегда темно. Там Валик хранил свои сокровища – инструменты, цейсовскую оптику, золингеновские стамескочки, рубанки, какие-то деревяшки, и много другого, о чем я, наверное, и не знал.

Во дворе, вернее, в палисаднике, рядом с входом в квартиру, стояла небольшая тумбочка, запиравшаяся на простую щеколду. Она была забита работами. Помню, как Хрущ по одной извлекал их оттуда, отряхивал с них пыль и паутину и показывал мне.

В 1983 году Хрущу исполнилось сорок лет. Сережа Ануфриев рассказывал мне, что во время отмечания гости вдруг обнаружили исчезновение виновника торжества. Начали искать. Через некоторое время отворились дверцы шкафа и оттуда вышел пропавший Валик. На его груди висел лист бумаги с надписью "А мне уже все по*уй". Я сейчас думаю, что когда я узнал о Хруще, ему было где-то лет 35, а когда мы познакомились – 38. Человек, которого мы называли отцом, по нынешним меркам считался бы "молодым художником".

Я сблизился с Хрущом за несколько лет до его отъезда из Одессы, мы общались очень плотно, бесцельно гуляли по одесским улицам и беседовали. Говорили об Одессе, об искусстве, о месте художника в советской системе, которая к тому времени уже достигла пика маразма. Хрущ органически не переносил советскую власть и ее официальное искусство. Однако, глупо было бы изображать его идейным диссидентом. Он говорил:

– Если бы ко мне пришла коммунистическая партия и сказала: "Можешь делать все что хочешь, но за это ты должен заплатить налог – сто портретов Ленина", я бы накрасил им эти сто портретов. И вообще, даже если искусство совсем не приносит денег, им все равно есть смысл заниматься. Потому что это развлечение миллионеров. К тому же, единственное, доступное нам. Вот, например, Черчилль – не зря же он, будучи очень даже могущественным человеком для удовольствия писал пейзажи – благороднейший досуг.

Вдруг он остановился:

– И кстати, я не понимаю, о чем волноваться. Посмотри, видишь вот тот дом? Сколько в нем этажей?

– Шестнадцать.

– Ну, да. А сколько окон?

– Вообще до х*я.

– Так ведь каждое окно – это комната, каждая комната это четыре стены, ну что они могут на эти стены повесить? Ну что в Одессе осталось нормального? Что, на каждой стене в Одессе висит Фраерман или Буковецкий? Там для нас еще до х*я места. Ну, и опять-таки, Черчилль…

Сто портретов Ленина… Это не конформизм, нет. Это такой имморализм. Бонито Олива называл это "художник как предатель". Хрущ всячески избегал какой-либо ответственности. Он никогда не держал данное слово, да и вообще не брал на себя никаких обязательств. С ним невозможно было договориться о встрече. Эту встречу он обязательно "сквозил". В Одессе говорили: "Если ты точно хочешь знать где не будет Хруща, договорись с ним о встрече". Два определения были применительно к нему аксиоматичны: "Хрущ – это гений" и "Хрущик – как воздух". "Воздух" – потому и "сквозил". Но этот воздух органично перетекал из поведенческой сферы в его живопись. Она была легкой, непринужденной и спонтанной. Он исповедовал восточный принцип "вслед за кистью". Возможно, из-за своих азиатских корней.

У Хруща были золотые руки. Про печника он написал святую правду. А еще он был прекрасным столяром-краснодеревщиком. Как-то он взялся реставрировать буфет артисту театра музкомедии Миле Силину. Роскошный буфет XIX века. Силин выделил ему под этот заказ пустовавшую комнату в коммуналке, завез туда буфет и дал ключи, чтобы Валик туда ходил и реставрировал. Но там, в коммуналке, была соседка старая еврейка, которая к Миле хорошо относилась, но, увидев Хруща, поняла, что она не хочет, чтоб такой человек заходил в их коммунальную квартиру.

Она всегда запирала дверь на цепочку. Хрущ открывал дверь своим ключом, а там цепочка. Звонил этой женщине в дверь, та подходила к глазку, внимательно рассматривала Хруща, потом говорила: "Оцем-поцем" и опять закрывала дверь на замок. Когда Хрущ через полчаса опять пытался проникнуть, она смотрела в глазок, и говорила: "Оцем-поцем, вот он опять пришел". Хрущ не как не мог попасть на свое рабочее место. Наконец он понял, что он все таки гой, а мадам еврейка. Нужно как-то завоевать ее доверие путем демонстрации своей причастности к еврейству по линии жены. Он сказал Вике одеться получше и вместе с ним пойти на эту квартиру, чтобы соседка увидела Вику, и, не устояв перед ее характерной семитской внешностью, открыла дверь. Хрущ с Викой пришли, Валик позвонил в дверь, дама посмотрела в глазок, увидела Хруща, увидела Вику, сказала: "Оцем-поцем, их уже двое", и опять закрыла дверь на замок.

В один из приездов из армии я зашел к Хрущу, и он меня попросил достать для него комплект х/б, хлопчатобумажного обмундирования, галифе и гимнастерку. Я привез ему х/б, а он подарил мне свою работу. Потом, когда Леша Коциевский заболел, я подарил ему эту картинку, чтоб его порадовать. Картинка Хруща тогда стоила в Одессе где-то двадцать пять рублей. Столько же стоил обед на двоих в ресторане. То есть это не воспринималось как материальная ценность. А Хрущ – ну, он же рядом, он же еще нарисует.

Это одеяние Валик долго носил, не снимая. Года через два, когда я решил жениться, моя потенциальная теща решила навести справки обо мне. Она поехала к своей подруге детства Маргарите Жарковой, дома у которой, на улице Солнечной, как раз проходила моя квартирная выставка. Риты не было дома, и дверь открыл Валик. Он был в том самом армейском х/б, но галифе, вместо ремня, держались на обвязанном вокруг бедер бельевом канате, а вместо пряжки над гульфиком нависал амбарный замок. Софья Абрамовна была несколько фраппирована, вследствие чего поспешила ретироваться и поехала продолжать наводить справки обо мне к Люсьену Дульфану. Люсик встретил ее в феске, шароварах и тельняшке. Шаровары крепились к торсу с помощью точно такого же каната, но на месте замка висела пробка от шампанского. Только благодаря крепкому здоровью Софья Абрамовна не заболела в тот день инфарктом миокарда.

Говорят, Хрущ был энциклопедически образован. Я его не экзаменовал, но иногда он мог сказать что-то, что никак не вязалось с имиджем маргинала-самоучки. Он то и дело выдавал какие-то малоизвестные факты из истории, хорошо ориентировался в литературе. Однажды мы с Сережей Князевым заговорили при нем о поэзии Виктора Сосноры, и вдруг Валик вступил в разговор:

– А кстати, я знал в Питере серьезных отсидевших старух, которые говорили, что из этого мальчика может выйти толк…

Хрущ сказал мне, что мы, одесситы – дети средиземноморской культуры, и с этим сознанием я до сих пор живу.

Ранний Хрущ – во многом из Фраермана. Аскетичный колорит, фронтальность композиции, простота и ясность светотени. Мои любимые вещи того периода – два натюрморта, которые я видел в коллекциях Василия Рябченко и Феликса Кохрихта, женские торсы, а также портрет бывшей жены Виктора Сальникова, который сейчас висит в экспозиции одесского Художественного музея. На рубеже 60-70-х гг у Хруща случился кризис, он несколько лет не работал. В 1973 году его вернул к жизни приехавший из Москвы Владимир Наумец. Он привез в Одессу альбом Антони Тапиеса, и у Хруща начался период абстракции. Почему-то прежде всего мне вспоминается небольшая работа на дереве из коллекции Маргариты Жарковой, где в нижней части "формата", как говорил Хрущ, был приклеен носовой платочек. Одесское бедное.

Хрущ потрясающе быстро работал. За одну ночь в квартире Войцехова на Асташкина он сделал около двадцати работ – портреты, обнаженки, двухфигурные композиции, три блестящих этюда спящего черного кота и, по-моему, несколько абстракций, все – высочайшего класса.

О рыбках Хруща, написанных и вырезанных из дерева, все уже столько вспоминали, что я не буду.

Хруща из Одессы увезла безумная московская бабушка Альвика Быкова. Он давно хотел уехать из Одессы, но я втайне надеялся, что это всего лишь пустые разговоры. Через некоторое время Валик с Лисовским, Виктором Павловым и кем-то из москвичей, оборудовали себе мастерскую в подвале районного выставочного зала в Беляево, на Профсоюзной 100. Там он сошелся с наивной художницей Катей Медведевой. Потом он женился на какой-то женщине и уехал в Кимры. Там он и умер. Перед смертью он приезжал в Одессу прощаться. Мне передавали, чтоб я пришел. Я не смог. Я гнал от себя мысль что Хрущ – это умирающий старик, с которым надо прощаться при жизни. Наверное, мне должно быть стыдно.

Сейчас я разозлю многих и вызову на свою лысую голову сам знаю, что. Для меня Хрущ закончился в Одессе. Когда из позднего Хруща ушел одесский воздух и одесская легкость, его работы стали душными и в большинстве своем, на мой взгляд, беспомощными. Даже портреты. Даже в "Похищениях Европы" он задыхается без морского воздуха.

Когда Хрущ писал одесские дворы, заборы, рыбу и фрукты – это был чудом заброшенный в Совок европеец. Когда он начал писать свечки и березки, это было жизнью после смерти. Кстати, многие одесситы, покинувшие Одессу, угасли как художники.

Когда летом прошлого года началась декоммунизация-украинизация, я написал текст в удивительной социальной сети фисбук о том, что если Одесса – это Украина, то украинизация должна актуализировать локальную память, и назвал несколько имен, в том числе Хруща. Не хочу утверждать, что это прямая причинно-следственная связь, но где-то через месяц именем Хруща назвали улицу на Слободке. Не в центре, но недалеко от того места, где он какое-то время жил. Как я понимаю, это решение пролоббировали Евгений Голубовский и Елена Павлова. Спасибо им. А теперь будем ждать, когда Одесса установит своему великому художнику памятник.