ТАЛЫЗИНА С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ

Народу в зале -- не протолкнуться! Истосковались зрители: все киевские театры на каникулах, о гастролерах тоже ничего не слыхать, по крайней мере, на ближайший месяц. Так что на заезжих Валентину Талызину и Бориса Щербакова набросились, как на самое лакомое блюдо от искусства.

Артисты играли в помещении Национального театра имени И.Франко пьесу "Двое с большой дороги" Виктора Мережко. Полуторачасовой спектакль на двоих, в декорациях, найденных у франковцев за кулисами, -- в общем, исключительно удобно для "пришел, увидел, победил".

Минут через сорок после начала в центр первого ряда протолкались две "чуть-чуть опоздавшие" девицы с билетами и стали сгонять незаконно сидящих. Одна "незаконная" сдалась сразу. Другая -- махонькая седенькая старушка -- попыталась было усидеть на месте, но девули оказались беспощадными, как оголтелые трамвайные контролеры... Честно говоря, когда эта бабушка с благородно поднятой головой и опущенными глазами медленно и тихо продвигалась по загроможденному приставными стульями проходу к выходу -- было очень стыдно. Уступить ей свое место я не могла -- наблюдала эту сценку с балкона.

Встреча у гримерки: со сцены спешат перевозбужденные Щербаков и Талызина, с цветами и сумасшедшим блеском в глазах. Борис Щербаков, заинтересованно глядя в глаза, здоровается (безукоризненная выучка театрально-киношного "героя-любовника"!). Здороваюсь тоже, но меня-то интересует она -- Валентина Талызина. Темпераментная, взрывная, эмоциональная до предела... Если бы она даже не сыграла в десятках фильмов и спектаклей, мне кажется, ее можно назвать легендой за один лишь голос. Кому только он ни "принадлежал" -- от Барбары Брыльской в "Иронии судьбы" до мамы Дяди Федора в мультике о "Простоквашино".

Со временем -- жуткая напряженка: через полчаса поезд. Администраторы кричат, что нет и пяти минут. И все-таки она вихрем влетает в гримерку, сбрасывает сценическое платье, переодевается в свое походное "балахонистое" и, еще не остыв от сцены, где она угрожала пистолетом, стреляла, пьянствовала, плясала и т.д., выглядывает за дверь: "Кто там ко мне? Девчонки, давайте!"

-- Так, все, я собираюсь! Чемодан мне!.. Я рада, я счастлива, что в Киеве был полный зал! И что зал хлопал, скандировал!.. Даже если 70 процентов пришли из-за Щербакова, то 30 -- из-за меня!

-- Валентина Илларионовна, вы раньше так крепко дружили с Романом Виктюком...

-- Виктюк полюбил другую артистку!

-- Кого?!

-- Фрейндлих, понимаете ли. Она -- залы собирает, она -- еще что-то... А я оказалась на третьем-пятом-восьмом месте. Все! И я ему доказываю каждым спектаклем, что я... Какая, говорите, я артистка? Гениальная? Вот, и этим все сказано.

-- Насколько я знаю, когда ваша дочь Ксения стала артисткой, вы очень возражали, возмущались...

-- Да, очень! Для женщины это ужасно трудно, почти невозможно -- совмещать работу и семью.

-- Она состоит в труппе какого-то из московских театров?

-- В труппе Театра Российской Армии. Мы с ней сейчас, между прочим, приготовили совместную литературно-поэтическую программу... А, чемодан? Давайте-давайте-давайте! (Дальнейший разговор сопровождается сваливанием в походный чемоданище всего, что разбросано по гримерным столикам и по полу: костюмов, обуви, косметичек, фена...) Да, так вот. Программа называется "Поэтессы серебряного века" -- по стихам всех поэтесс, которые были "бабочками" и не стали знаменитыми. Я -- ведущая, как бы Хор, а Ксения "проигрывает" поэтессу, как говорится, вживую. Она такая странная, маленькая. Сейчас мы едем в круиз, где будем эту композицию показывать.

-- Какие у вас ближайшие планы? Чего ждать в следующий приезд в Киев?

-- Вы знаете, Мережко так возбудился от этого спектакля, что написал нам новую пьесу "Кавказская рулетка".

-- Опять на двоих с Борисом Щербаковым?

-- На троих. Там еще будет молодая красивая женщина, так что, я боюсь, Щербаков влюбится в нее, и я опять останусь на бобах, понимаете ли. Совсем. Это о войне, о молодой женщине-снайпере и о матери солдата. Видите, Мережко тем хорош, что понимает сегодняшний день. Мы не играем ни испанцев, ни итальянцев, ни французов. Мы играем нашу "советскую" жизнь, где пистолет -- как персонаж пьесы.

"Все, побежали!" -- Талызина раздаривает цветы гримерам и костюмерам, цепляет на нос темные очки и бежит. В темных коридорах Театра Франко я работаю Иваном Сусаниным: "Тут дверь железная, тут спуск крутой, зато короткий". Валентина Илларионовна цепко и испуганно хватается за мою руку: "Ой, держите меня! Я и так плохо вижу, а тут темно, а у меня -- очки!.. Ой!" Внизу, у служебного входа, к ней пытаются приставать еще какие-то журналисты, умоляют хотя бы о десяти минутах. Есть десять секунд -- не более. Но она улыбается с чрезвычайной готовностью: "Спрашивайте. Что же вы молчите?.. Ну все, мы поехали". -- "Как, уже?" -- "А как вы думали? Счастливо, дорогие!"

Она энергично плюхается в машину. Отъезд задерживается еще на полминуты -- Борис Щербаков фотографируется со зрителями (сборы происходили в таком темпе, что публика не успела разойтись). Молодые ребята полны гордости -- еще бы, от эдакого красавца-артиста сама Люба Успенская "пропадает", жизнь в "карусель" превратила. А тут -- такой простой, такой доступный и всамделишный. Наконец разделились на тех, кто садится в машину, и тех, кто остается. Дверцы цвета металлик захлопнулись, и вскоре иномарка скрылась из виду. До поезда оставалось минут пятнадцать...