"ЗАВИДУЮ ПО-ЧЕРНОМУ БРИЖИТ БАРДО"

Мы познакомились в 1982 году. Он пел "одесские" песни, много пил, недвусмысленно поглядывал на женщин и жадно хотел успеха. "Меня знают в Ленинграде, как Аллу Пугачеву по всему Союзу", -- говорил он с интонацией переростка, которому смертельно надоела широкая известность в узком кругу. "Через пять лет я буду петь в вашем Дворце "Украина", -- регулярно произносил он смешную по тем временам фразу, не сомневаясь в ее судьбоносности. Кому-то не нравилась его нескромность, кто-то полагал, что такие вещи говорят вслух не от большого ума -- в общем, раздражал он многих из того весьма случайно подобранного узкого круга. Доморощенным поэтам, музыкантам и любителям костровой песни было не по себе рядом с человеком, наметившим совсем иную жизненную планку. Впрочем, кому-то просто искренне не нравились его песни.

С тех пор Александр Розенбаум покорил Советский Союз, вышел в открытое мировое пространство -- и неожиданно потерял интерес к собственной популярности. Да, его и сейчас знает каждая собака, но было время, когда он слыл единственным кумиром на редкость забывчивой толпы. Если будете смотреть советские фильмы конца 80-х, обратите внимание, под какие песни танцуют в ресторанах главные герои, что они напевают, перебирая струны гитар и чей голос раздается из многочисленных магнитофонов. А вот еще одно характерное свидетельство того времени: дневниковые записи "на салфетках" Ильи Резника об Алле Пугачевой. Как же цитирует Резник Аллу Борисовну в 1988 году? "Я так устала, меня никто не любит, мне так одиноко, а тут приходит Розенбаум и говорит: "Муха, не гуди!" Совершенно понятно, что Пугачева, позволяя записывать свои изречения одному из личных апостолов, в таком милом контексте не случайно называет имя только самого знаменитого в то время артиста. Алла Борисовна, как известно, всегда держала руку на пульсе собственной и чужой популярности.

Розенбауму было тридцать лет, когда он ушел из медицины. Ушел в никуда -- реаниматолог с шестилетним стажем, посвятивший работе на "скорой помощи" не только лучшие годы, но и цикл песен, которые распевал тогда весь Ленинград: "...Под сиреной полетаем белыми ночами ленинградскими. Возле Медного коня поцелуешь ты меня, а потом домой -- на Петроградскую". Он прорвался на профессиональную сцену, работал в группе "Поющие гитары" под псевдонимом Аяров, написал для этой группы рок-оперу "Блаженные картинки", которая, к сожалению, так и не была поставлена. Жил с женой и дочерью в однокомнатной квартире, не имея стабильного заработка. Мало кто понимал тогда его уход из медицины. А он писал новые песни, третьим глазом видя свое будущее. "А также брошенное поприще врача простите все, кого я откачал", -- так он прощался с прошлым, где были кандидатство в мастера спорта по боксу, музыкальное училище, медицинский институт и размеренная жизнь сов. служащего.

Именно в этот период, от умирания Брежнева до прихода Горбачева, Розенбаум каждое лето приезжал в Киев. На здоровье его дочери благотворно действовал дочернобыльский киевский климат. На Русановских садах и на Десне друзья-киевляне, влюбленные в его песни, слушали их сутками напролет. Это было первое признание, еще не официальная слава, и с тех пор Киев для него -- второй любимый город после Питера. Один киевский художник написал тогда целую серию портретов Розенбаума. У них была закадычная мужская дружба. А потом пробежала черная кошка -- и в доме Розенбаумов теперь висят картины Михаила Шемякина...

Александр Розенбаум относится к такому типу личностей, у которых за внешней открытостью характера прячется очень ранимая, а посему часто выпускающая иголки душа. Оттого и интервью с ним, записанные старательными журналистами, как правило, искренни, но не откровенны. Решив работать без микрофона, позвонила в Питер и спросила: "Саша, что ты думаешь по поводу бесстыдства доллара, постоянно поднимающего свой курс?" Он ответил: "Приезжай. На месте разберемся".

И вот я стою в городе на Неве, у входа в гостиницу "Октябрьская", без единого рубля в кармане. При этом замечаю, что доллар упал до неприличия, а все обменные пункты вывесили издевательские плакаты: "Рубля нет". "И не будет", -- скорбно подумала я и пошла охмурять швейцара. Он всплакнул над моим удостоверением, вышел из тумана и вынул рубль из кармана. Очумев от предвкушения горячего душа, я отдала ему почти задаром свои кровные "зеленые" и штурмом взяла одноместный номер с чудным видом на богатую мусорную свалку. Горячей воды не было и в помине. Включив телевизор, я поняла, что сердобольные сантехники оплакивают безвременную политическую кончину Черномырдина. А потом позвонил Розенбаум и сказал, что выезжает за мной.

В шесть вечера я вышла на Пикадилли (то есть на Лиговский проспект), пытаясь угадать, на какой машине подъедет дружественный мне артист. Одна темно-синяя "лошадка" подала призывный сигнал, из недр машины показались эксклюзивные усы, и через секунду мы уже обнимались на проезжей части под мрачным взглядом швейцара, понявшего, что с моими "зелеными" он явно продешевил. Молчаливый шофер Гриша крутанул руль, и голова моя мягко вписалась в потолок машины. Сила тяжести вернула меня на место, и я приступила к выстраданному интервью.

-- Саша, что за порода у твоей "лошадки"?

-- Кадиллак, -- ответил он со скромным достоинством. -- Сидеть-то тебе удобно?

Вдруг у светофора Розенбаум увидел девушку, держащую на поводке устрашающего вида собачку. Лучший друг животных опустил затемненное стекло Кадиллака и, кивнув знаменитым черепом, поинтересовался:

-- Эй, милая, у вас не женская собака. Не боитесь?

Девушка оказалась не из пугливых и, пройдясь томным взглядом по усам собеседника, ответствовала: