"ВОЛОС БЫЛ ЧЕРНЕЕ СМОЛИ -- СТАЛ СЕДЫМ"

Быстротечность времени поразительна. Кажется, только вчера повесила на стену новенький отрывной календарь, и не успела опомниться, как он похудел на целый месяц. Подойду еще раз -- и канет в Лету целое столетие, а с ним люди -- великие и безызвестные, гении и те, кто не войдут в учебники истории, но благодаря кому жизнь продолжается.

Открываю двери, взгляд невольно падает на икону Божьей матери в рушниках, выцветший домотканый ковер, маленький столик возле окна. Баба Настя и дед Николай были в спальне, которую от первой комнаты отделяла печь. На двух высоких железных кроватях почивали два старичка. "Позавтракали, уже и устали. Легли маненько отдохнуть", -- бабушка совершенно не испугалась, когда я прикоснулась к ее плечу, а дед продолжал лежать, закрыв глаза.

Как мы обычно поступаем, если в дом заходит чужой человек? "Что надо?" -- зачастую спрашиваем с порога. А баба Настя чистым полотенцем вытерла лавочку, усадила меня, сама села на табурет, чинно сложив руки, и спросила: "Может, у тебя, дивчинко, ноги промокли? С неба такое сыпет, а к нам ой как далеко идти с поезда".

Мои герои живут в селе Загальцы, в двухстах километрах от Киева. Добраться к их домишке можно двумя путями -- по асфальтированной дороге (на что уйдет полдня) и напрямик через поле (примерно час ходьбы).

-- Будете писать о нас с дедом? Ой Боже мой, Боже, -- расплакалась баба Настя. -- Разве ж мы начальство какое или люди научные?

Успокоившись, баба Настя начала повествовать: "Фамилия моя Фелон, зовут Анастасия, по батюшке Корнеевна, 1912 года я..." Если вы заметили, так начинают разговор все старики, и это, по-видимому, одна из особенностей уходящего поколения. Таких, как 87-летняя баба Настя и 90-летний дед Николай, осталось совсем немного, поэтому хочется успеть с ними наговориться. Кстати, по решению ООН наступивший год объявлен годом пожилого человека.

-- Родом я из Чернына, -- продолжила бабушка. -- Оттуда, где сейчас Киевское море. Село наше из девятисот хат между Днепром и Десной стояло. Всего полсотни сел по свету разбросали. Кого куда. (Плачет.) Тем, кто ехать не хотел, сараи жгли, хатки соломенные раскрывали. Нас переселенцами кличут, хотя уже тридцать годков эту землю топчем. Здесь и дочки мои поселились. Двое их -- одна за стеною живет, другая через дворик, мы с дедом посрединке. Еще одна была -- старшая -- тринадцатый годок спит. Рак задушил...

Видеть, как бегут по морщинистому лицу слезы, нелегко. Мы снова вернулись к теме деревни Чернын.

-- При царе Николке хорошо люди жили, -- вспоминает баба Настя. -- Поле свое пахали, волы, коровы в хозяйстве были. Мой отец и мужа моего отец -- пахари. Мы и жили-то рядышком, в поле с матерями вместе ходили, потом обвенчались. Мне девятнадцатый год шел, а Николай тремя старше...

БЫЛО ВРЕМЯ

-- Когда власть советская пришла, помните?

-- Советскую власть знаю, ой, знаю. То разве власть была? Убийство людское! При Ленине мы босые и голодные ходили. Придут из сельсовета и требуют, чтобы облигации брали. Расписываемся, где пальцем ткнут, а у самих одна душа в теле: в колхозе по триста трудодней с дедом заработаем, а нам раз в год в торбочку жита насыпят, и живи как знаешь. Чем займ оплатить? Посыльный сельсоветовский из скрыни все повытягивает -- и сорочки, и рушники, -- в сельраду снесет, там меж собой и разделят. А у кого ничего нет, враз отправляют хозяина к белым медведям. Попаси, мол, раз отдавать не хочешь.

...Тридцать третий, отечественная, послевоенный пятьдесят третий -- обо всем один сказ. Как дети с голоду прямо под забором умирали, как сами родители от них избавлялись, чтобы не страдали, как немцы соседей вешали на деревьях, в сараях детей жгли...

-- В лесу собираю ягоды, слышу -- возле озерца кто-то пищит. Подхожу, маленькая девочка одной рукой за лозу уцепилась, а сама по пояс в воде. Пальчики занемели, еле от ветки оторвала. Отец ее потом прибежал: жена призналась, куда дочку отвела, утопить сил не хватило, она и бросила ее... В войну и мои девчата набедовались. Милостыню просили, под открытым небом ночевали, бывало, и траву ели... Мужу тоже перепало -- три раза одной ногой на том свете был, -- за шторкой заскрипела кровать. Дед Николай, хотя и прикрыл глаза, ухо держал востро. Босой, в подштаниках подошел к столу.

-- Смотри, она вон записывает все, не говори ничего -- на старости на казенные харчи пойдем, -- строго предупредил жену. -- Забирай эту ерунду (диктофон -- Авт.), -- велел мне. Я якобы покорилась (да простит меня дед Николай) -- сделала вид, что прячу аппарат в сумку. Но тему разговора, в угоду дедушке, пришлось поменять.

-- Вы в школу ходили? -- напрягаю память бабы Насти.

-- Брат мой ходил, а я нет. Отец не пустил. Далеко, мол, и через греблю переходить надо. Пока зимой доберешься, застудиться или упасть не мудрено, -- объясняет несостоявшаяся ученица. -- Но писать и читать выучилась. Брат уроки пишет, а я возле него кручусь, гляди, букву какую запомню да на печке нацарапаю. И дочка одна в школе не была -- тогда меня в район вызывали. "Чего ребенок дома?" -- спрашивали. А я говорю, что ходить ей далеко. Уплатила штраф в пятьдесят рублей (баба Настя впервые улыбнулась). Так всю жизнь я и дочки мои в колхозе проработали.

БАБУШКИНО ХОББИ

-- А на воду шептать кто вас научил?

-- Одна старушка когда-то выучила мою маму. Та приговаривает, а я слышу и себе перенимаю. После родительницы люди ко мне стали приходить. Кто испугался шибко, сон не берет или заикаться начал. И детей ведут, и тех, кому восьмой десяток. А как же! Кто-то крикнул, стукнул -- и старик уже трясется весь. А я у Бога попрошу помощи -- человеку легче, а чтобы совсем отпустило, водичку крещеную даю пить, умываться. Я в Бога, как и матушка моя, всегда верила.

-- А что власти на это?

-- Председатель как-то пожаловал. Тайком. А так, ежели помрет кто да гроб с крестами на улице покажется -- председатель обратно завернет. Тогда Бога нельзя было и вспомнить, пусть обозвется кто, то Ленин тебя туда затаращит, где совы глазами клопают. Сейчас даже по радио говорят о Боге. А я как о Сталине или Ленине услышу -- плачу. Вот когда Брежнев царем стал, мы пожили -- и пить, и есть, и носить было. Девчата в шелковых платьях ходили. (Под иконой на стене желтела вырванная страница из "Малой земли" с портретом Леонида Ильича).

-- Хватит, стара, раскудахталась, -- напомнил о себе дед. В этот раз он одевался на улицу -- старенькие битые валенки на босу ногу, штопаная фуфайка и шапка с оттопыренным ухом. Воспользовавшись отсутствием деда, заговорили о семейной жизни.

И ЛЮБОВЬ БЫЛА...

-- Через два года, если доживем, семьдесят лет будет, как в паре, -- не забыла баба Настя. -- Всяко повидали, в беду еще больше друг к дружке жались. И любовь была, прости господи, что говорю об этом на старости. Внуков дождали, правнуков -- одиннадцать уже, четыре праправнука. Вон какие корни от нас пошли!

Скрипнули двери -- баба Настя притихла. А я с испугу о телевизоре вспомнила, где, мол, он стоит.

-- Как обжились немного, могли его купить, но глаза не те стали,-- ответила уставшая от моих расспросов бабушка.

-- А сейчас вам как живется? -- решила "закруглиться" я.

-- Какая у нас уже житка. Стар, что мал. Спасибо государству, пенсию домой приносят. По пятнадцать гривен нам с дедом раз в месяц дают. На хлеб хватает, а что нам еще надо?

-- Смерти не боитесь? -- более глупого вопроса я еще не задавала никому.

-- Смерть я уже видела, -- ничуть не обидевшись ответила мне баба Настя.