3. "И ТОГДА Я ШАРАХНУЛА СЛЕДОВАТЕЛЯ ПО ГОЛОВЕ СЧЕТАМИ..."

(Продолжение. Начало в №№ 782, 783)

Арестованную по подозрению в причастности к исчезновению сына секретаря ЦК КПУ Евгения Борисенко владелицу "Волги" Раису Глинскую, по ее словам, несколько месяцев мучили, вынуждая дать признательные показания. Вот что она сама, по прошествии многих лет, рассказала в эксклюзивной беседе с корреспондентом "Сегодня".

СПЕРВА БЫЛИ УГОВОРЫ, ПОТОМ ПОЯВИЛСЯ КОМПРОМАТ

-- Они начали с милиционера, а потом вышли на вас?

-- Его арестовали на полгода раньше. Но он все время не давал нужных им показаний. Тогда стали мучить меня. Это было изо дня в день. Сначала, когда пытались меня сломить в пределах первых трех суток, пока не предъявили обвинения, были уговоры, ласки и все, что угодно. Когда я перестала на это реагировать, принесли постановление, будто я подделала стаж, чтобы получить по больничному деньги.

-- Это обычная практика, ищут любой компромат, чтобы арестовать и работать по-настоящему.

-- Как сказал один умный человек, "если очень захотеть, можно и праведника засадить в тюрьму. Безгрешен только огонь, да и тот жжется". Я иногда смотрела на то, что они со мной делали, глазами постороннего наблюдателя. И думала: неужели они, молодые мужчины, женщины, не понимают, что если я хоть что-то соображаю, то не буду наговаривать такую чушь сама на себя?! "Вы будете реабилитированы, амнистированы..." Я говорю: да ведь другой человек пойдет в тюрьму из-за того, что я наговорю. Я не могу этого сделать.

Бывало, доводили меня до беспамятства. Как-то, когда я лежала на столе и меня приводили в чувство, одна женщина мне сказала: "Кого вы жалеете, это ничтожество? И ради него вы губите свою семью? Подумайте о своей дочери..." Дочь у меня была в 10-м классе. Они потом, знаете, сколько грязи налили? В общем, это не очень интересно, я не хочу эту грязь выносить на люди. Это было только мое. Было горе моей семьи. Вот так продолжалось до дня моего рождения, до июля. Но сидела я уже не в подвале УВД. Там я пробыла 10 дней, а потом меня отправили в КГБ на Владимирскую. Я считала, что там вообще райские условия, паркетный пол, вежливая охрана. Но зато там посадили ко мне женщину, которая меня обрабатывала. Сейчас я это точно знаю...

"ПОКА Я ГОЛОДАЛА, СОСЕДКА ПО КАМЕРЕ ПОПРАВЛЯЛАСЬ"

-- Вы только считали, что там было хорошо, или там действительно было хорошо?

-- Условия действительно были хорошие. Назначили мне диетическое питание, давали масло, мясо. Я не ела, так что эта женщина все съедала. Она поправилась, сидя вместе со мной, на 9 килограммов. А я просто принципиально не брала ничего в рот.

-- То есть вообще ничего не ели? Не только то, что они давали, но и то, что приносили с воли?

-- Сначала то, что они давали. А перед 1 мая я вообще отказалась от пищи. Меня завели в кабинет к С. (он тогда был начальником изолятора КГБ). Он сидит, перед ним стоит зеркало. Смотрит в зеркало, любуясь собой (ему лет 40-45 было), и говорит мне: "Сколько с вами мучаются, что вы себе позволяете? Мы завтра будем кормить вас насильно". И, действительно, попытались. С. пришел, меня положили на спину, пытались всунуть зонд... Я, естественно, кричала очень сильно. В общем, не стали они меня дальше мучить, не кормили насильно. Возможно, потому, что знали мой характер. Когда меня приводили на допрос, старались, чтобы я не стояла возле окна -- боялись, что выпрыгну...

"ЕСЛИ НЕ ПРИЗНАЕШЬСЯ, ИЗ ТЮРЬМЫ НЕ ВЫЙДЕШЬ"

Все эти 4 месяца я писала жалобы. Сначала -- секретарю горкома партии, была такая наивная... Рассказывала в письмах, что пытаются заставить меня говорить то, чего не было. Конечно, никто на мои жалобы не среагировал. В июле вызвал меня Кулинич (замнач УВД, возглавлявший в конце 70-х группу по делу Борисенко. -- Авт.), показал постановление, что продлевают мне содержание под стражей до декабря. И говорит открытым текстом: "Неужели ты не понимаешь, что отсюда не выйдешь?" И я решила использовать шанс вырваться из застенков, даже ценой лжи. Но попросила, чтобы лично Кулинич записывал мои показания. Только он и никто другой...

В группе были разные люди. Была женщина, Серпокрылова Валя. Я не могу о ней сказать ничего плохого, потому что эта женщина меня никогда не унизила. Она не позволяла себе оскорбить меня, назвать как-то... Но были и другие, которые унижали во мне все человеческое. Был такой К., он, по-моему, и сейчас в органах, я его встречала несколько раз. Он держал передо мной мое же фото, сделанное еще на свободе, и говорил: посмотри, во что ты превратилась... Ничтожество. Это самое большое ничтожество, которое было в этом процессе. И когда я подписывала протокол, он взял ручку и носовым платком вытер после моей руки. Тогда я не выдержала, схватила лежавшие на столе счеты и ударила его по голове.

-- А вы были один на один?

-- Да. На другой день меня приводят к Кулиничу, он говорит: "Ну что, ты добилась своего? Теперь будешь сидеть за нападение на сотрудника милиции. Ты ударила его счетами?" Я говорю: "Ударила." "По голове?" "По голове". "Заработала себе очередную статью". Все это продолжалось 4 месяца, по 16-18 часов держали меня на допросах. Я ничего не говорила, не кушала ничего. А знаете, кто меня удивил? Вот эти мальчики, которые были там, в изоляторе КГБ...

-- Милицейские следователи приезжали к вам в КГБ и допрашивали там или возили к себе?

-- Возили к себе. А когда возвращали в КГБ, там для меня держали завернутый ужин. Подогретый. Вы понимаете, чем это было для меня? Я видела их лица и знала, что они мне верят... Для меня это было очень важно, ведь другие на меня смотрели, как на врага... Наступило лето, дочь школу закончила, я ее ни разу не видела, у меня не было ни одного свидания. И вот перед моим днем рождения (21 июля) я сказала Кулиничу ту самую фразу: "Только вы должны записывать мои показания, я больше ни с кем работать не буду". И начала...

"ЧТОБЫ НЕ ПОГИБНУТЬ, Я ДАЛА ПОКАЗАНИЯ..."

-- С этого момента вам уже было предельно ясно, что им надо, так?

-- Естественно. Мне Захаров потом сказал, мол, за твою голову я был отдал половину своего следственного управления. Понимаете, как важны были для них мои показания? Словом, на второй день меня переводят опять в УВД, освобождают отдельную комнату, в смысле камеру большую. Приставляют ко мне двух медицинских сестер, чтобы уколы делать. Потому что у меня была полная атрофия желудочно-кишечного тракта. Я ведь по-прежнему ничего не ела. И начинают мне носить обеды из ресторана. Но единственное, что я принимала, это фрукты. А обед, говорила я, не нужен, есть его не буду. В день рождения у меня вся камера была завалена букетами цветов... После этого мы принялись "шлифовать" показания, которые я давала, вы же понимаете, чтобы какая-то нестыковка не вылезла. Повезли меня и в Кончу-Заспу, где мы с Могильным якобы сбили человека...

Генерал Захаров сам сидел за рулем. Он еще мне сказал: "Вы любите водить машину. Я знаю, как вы водите, сам тоже люблю этот процесс. А вот и государственные дачи". И я начала рассказывать ту версию, которую они мне практически на протяжении четырех с половиной месяцев вкладывали в душу. До мельчайших подробностей. На каком повороте, на какой остановке, где, когда... Почему я оказалась в этом месте -- мы якобы хотели поехать сначала к родителям Могильного, но с полдороги вернулись...

И так продолжалось еще полтора месяца. Говорю им: я сказала все, что вы хотели, почему не выпускаете меня? Но меня нельзя было выпустить в таком состоянии, в каком я была -- в полном смысле инвалид. Меня помещают в больницу, в отдельную палату. Ставят решетки на окнах, охрану. А там психические больные, они вечером под окнами кричат... Что вам сказать? Пробыла я там месяц и 10 дней. Все лекарства, все, что надо было, мне привозили. Все, чтобы я встала на ноги. Я уже могла нормально ходить, нормально, как человек, выглядеть. И 10 октября меня освободили из-под стражи.

В БОРЬБЕ ЗА ПРАВДУ

Теперь надо было восстанавливать правду. Хотела поехать в Москву, но сначала, как жена офицера, решила выйти на командующего Киевским военным округом генерала Герасимова. Поговорила по телефону с его помощником, он разрешил мне приехать. И я приезжаю с письмом, которое на трех страницах написала на имя Щербицкого. Говорю, пожалуйста, передайте письмо Владимиру Васильевичу, ведь вы член Политбюро ЦК Компартии Украины. Передайте, что творится страшнейшее безобразие. Герасимов, прочитав письмо, отвечает: "Послушайте, я ведь не посыльный, я не уполномочен передавать письма на имя Щербицкого. Если вы написали на имя Щербицкого, то должны сами ему и вручить." Я настаиваю -- передайте... Словом, мое письмо там, у Герасимова, и осталось.

Я в то время продолжала лежать в больнице, только уже не под стражей. На другой день приезжает в больницу майор, который меня всегда в машине возил. Забирает меня и доставляет в кабинет Кулинича. Смотрю -- лежит мое письмо на имя Щербицкого, вернее, копия, снятая на ксероксе (я тогда еще не знала, что существует такой аппарат). И Кулинич мне говорит (какими словами -- не важно), мол, если ты еще раз что-то подобное сделаешь, то мы тебя... Угрозы, поверьте, были нешуточные. Потом продолжает: "Пиши сейчас, что в связи с тем, что находишься в больнице в стрессовом состоянии, ты побоялась ответственности и решила написать такое лживое письмо. Решила соврать".

Так закончилась история с письмом Щербицкому. Но я на том не успокоилась, продолжала искать правду. Поехала в Москву, в Прокуратуру Союза, добилась приема у высокого чиновника. Рассказываю... А рядом с ним сидит какой-то прокурор и говорит: "Что вы мелете? Мы только полгода, как проверяли полностью Прокуратуру Украины, УВД. Там работают порядочные люди. И если вы, боясь ответственности, решили очернить аппарат Прокуратуры Украины..." А я писала дословно, что прокурор УССР, не разобравшись, потворствует тому, что чинится дичайшее безобразие. Не было того, в чем меня обвиняют и заставили "сознаться", я с Могильным не была, может, он был с кем-то другим... У меня все копии есть, бумаги я сохранила.

Приезжаю из Москвы, надо же работать как-то... Устраиваюсь сначала в столовую, меня оттуда увольняют. Потом второй раз -- меня снова увольняют...