ПОСЛЕ АВАРИИ НА ЧАЭС КАГЭБЭШНИКИ ИСКАЛИ ПОД ЗАБОРОМ СЛЕДЫ ВРАЖЕСКИХ ДИВЕРСАНТОВ...

Пятнадцать лет назад на берегу Десны, в одном из наиболее живописных мест Украины вздрогнула земля. Там, в сотне с небольшим километров от Киева, случилась крупнейшая в истории человечества техногенная катастрофа -- авария на Чернобыльской АЭС. В мирное время беда пришла в тысячи семей. Но ее могло быть и больше, если бы не те, кто в первые минуты вступили в бой со зловещим реактором. Воспоминания о тех днях очевидцев аварии "Сегодня" предлагает читателям...

Я СКАЗАЛ: "НА СТАНЦИИ ПОРЯДОК. ПРАВДА, ЧЕТВЕРТОГО ЭНЕРГОБЛОКА УЖЕ НЕТ"...

Сергей Грабовский, оператор химического цеха ЧАЭС:

-- В канун аварии день был самый обычный. Лично я до вечера провозился с мопедом, потому в ночную смену пошел слегка уставшим. Правда, от своей привычки -- вместо автобуса пробежаться трусцой, не отказался. От дома до станции 4 километра -- и сон прогонишь, и здоровью польза. Функция нашей бригады -- подготовка воды для нужд станции. Рабочее место -- так называемая щитовая. Это помещение величиной в спортзал, напичканное кнопками, рычажками, экранами и всяким электронно-техническим оборудованием. По одну сторону от щитовой -- боксы с выпаривательными аппаратами. Они издают приглушенные ритмические звуки -- чух-чух-чух. По другую -- 3-й и 4-й реакторы, отделенные от нас лишь транспортными коридорами-перекрытиями. Расстояние до реакторов -- метров по 20 с небольшим.

В 24.00 мы приняли смену. Ночь выдалась тихая, работа тоже шла спокойно, без эксцессов. Начальник смены был в соседнем помещении, со мной находились старший оператор и двое практикантов. Я обошел свои участки: показания приборов в норме. Каждый занимался своим делом. Ничто не предвещало беду.

Внезапно в половине второго раздался очень сильный хлопок. Помещение щитовой, с его метровой толщины стенами и колоннами, сделанными из сверхпрочного бетона, задрожало, как осиновый лист. На какое-то время станция погрузилась во мрак, при этом у нас в щитовой появилась гора пыли -- ее выдуло из вентиляционной системы. В голове -- молнией мысль: "Вдруг наше оборудование подвело?"

Чтобы понять, что случилось, отправились на разведку. Чем может грозить авария на АЭС, мы, конечно, были в курсе. Однако сразу никто даже не вспомнил о респираторах -- как были, так и пошли. Увиденная картина оказалась ужасной -- кругом завалы из бетона, в шахтах -- сплющенные лифты. Перекрытия, соединяющие с реактором, лежали горой. Вернувшись, принялись выводить из работы оборудование. В связи с непонятной радиационной обстановкой начальник цеха распорядился работать по очереди, по полчаса каждый. Дело в том, что у нас были приборы для измерения радиации, но с ними происходило что-то неладное. Я, например, достал из сейфа так называемый карандаш Гейгера, рассчитанный на излучение до 200 микрорентген (считается, что в более высоком радиационном фоне человеку делать нечего -- либо смерть, либо калека). Глянул на свет, как положено, а он раз -- и зашкалил! Ну, думаю, это уже не шутки... Когда стали решать, кому идти первым заниматься оборудованием, единственный пожилой сотрудник смены, Хандрас Михаил Наумович, говорит: "Ребята, вы -- молодые, уходите отсюда поскорее. Я уже старик -- я и останусь, чтобы сделать, что надо". Но его инициативу не поддержали.

Проработать после аварии пришлось еще часов 12, находясь на расстоянии от 20 до 300 метров от пылающего реактора. Таблетки от радиации, которые нам выдали, я так и не принял -- детям домой отнес. Утром всю нашу смену послали на анализ крови. Помню, очередь была большая, многих страшно рвало -- там ведь были и те ребята, которые вскоре умерли от "дозы". Впрочем, я и сам сидел на корточках, имея "на руках" все признаки лучевой болезни -- тошноту, слабость, полуобморочное состояние (вскоре начал рвать кровью, появились ожоги на лице, на слизистой оболочке носа и глотки, трудно стало жевать). Когда добрался домой, ноги совсем перестали слушаться. У подъезда соседи ко мне сразу с расспросами: "Что там случилось на станции?" "Да все в порядке, -- говорю, -- ничего страшного. Правда, четвертого энергоблока уже нет..."

Серафим Воробьев, начальник штаба гражданской обороны:

-- Ночью 26-го меня разбудил звонок телефонистки: "Срочно прибыть на станцию, крупная авария!" Глянул на часы -- без пяти два. Мигом оделся, спустился в гараж, сел в свой "Жигуленок" и -- вперед. Дорогой захватил начальника 1-го отдела Игоря Ракитина и секретаря парткома АЭС Сергея Парашина. Через пару минут мы уже приближались к станции. Вдруг Ракитин кричит: "Смотрите, смотрите!.." На секунду я оторвал взгляд от дороги. Увиденное запомнилось на всю жизнь. Над зданием четвертого реактора был развал, сверху -- громадные клубы дыма и пара, и еще непонятно чего. Больше всего поразила степень разрушений -- аварии на АЭС бывали и раньше, но чтоб такая... Полностью масштаб случившегося стал проясняться к утру, но уже с первого взгляда было очевидно -- дело очень и очень серьезное.

НЕЗАДОЛГО ДО АВАРИИ ШТАБ ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ СТАНЦИИ ПОЛУЧИЛ ПЕРЕХОДНОЕ КРАСНОЕ ЗНАМЯ

-- Серафим Степанович, одни считают главным виновником случившегося тогдашнего директора Виктора Брюханова, другие -- что на него просто "повесили" ответственность. Что вы думаете по этому поводу, ведь вы видели его действия, что называется, вблизи?

-- Брюханов сделал многое, но мог бы и больше. Насколько мне известно, он говорил председателю горисполкома Волошко о необходимости срочно оповестить население. Однако ему ответили -- мол, не паникуй, приедет вышестоящее начальство, оно и разберется. А начальство не спешило, оно больше о реакторе, чем о людях думало.

Виктору Брюханову вменили в вину массу всякой ерунды. По крайней мере, что касается гражданской обороны. За нее с меня, как начальника штаба ГО, а не с него надо было спрашивать. Я бы все обвинения в адрес ГО станции отмел. О положении дел может свидетельствовать тот факт, что незадолго до аварии наш штаб получил переходное красное знамя. Однако неготовность ГО Брюханову все равно "повесили". А еще ему записали, что он не доложил о взрыве в штаб гражданской обороны области -- хотя эту функцию выполнил я. Неужели уж так было важно, кто именно проинформирует область? Тем не менее в суде сказали -- директор должен был лично позвонить. И таких "обвинений" в его деле было огромное множество.

Но самое главное, по-моему, заключалось в том, что его посадили бы в любом случае, независимо от степени виновности. И Виктор Брюханов, видимо, понял это с первых минут. Помню, когда увидел его в ту ночь, он выглядел непривычно угнетенным.

-- До сих пор специалисты ломают головы над причинами аварии, выдвигая самые невероятные гипотезы. Как-то пришлось услышать мнение, что авария на ЧАЭС была терактом...

-- Такую версию исключать нельзя. Станция охранялась, но не так, как положено. Попасть туда мог кто угодно -- если не через часового, то обходными путями. Когда случилась авария, местные кагэбэшники, кстати, первым делом под забором следы вражеских диверсантов искали. Многие из них за это поплатились здоровьем, а, может быть, и жизнью -- вдоль ограждений реактора были участки со смертельным фоном. Но я думаю, их действия были не лишены определенного смысла. Атомная электростанция -- объект специфический. Чтобы подорвать ее, не надо подгонять грузовик со взрывчаткой. Достаточно провести ряд технологических манипуляций -- например, остановить подачу воды для охлаждения реактора. Человеку, до тонкостей знакомому с работой АЭС, это, в принципе, под силу.

В БОЛЬНИЦУ НЕКОТОРЫХ ЛИКВИДАТОРОВ ЗАБИРАЛИ... СИЛОЙ

-- После аварии вы проработали на Чернобыльской АЭС еще почти три года. Как вам удалось так долго продержаться, неужели со здоровьем проблем не возникало?

-- И давление поднималось, и голова кружилась. Но вначале было так: забежишь к знакомому врачу, он укольчик сделает (а лекарств тогда хватало) -- пошел дальше на работу. А на следующий день по новой -- так и держался. Однако потом стало сложнее. Прибыли к нам бригады врачей из Москвы. У тех уже разговор короткий -- приходишь с жалобами, а они хвать тебя -- и в больницу. Одного моего коллегу почти что силой увезли: взяли вдвоем под руки да в машину. Вместе с ним хотели и меня забрать. А я им говорю: "У меня секретные документы на столе лежат. Пойду их опечатаю, как положено, тогда и поедем". "Хорошо, -- ответил врач, -- идите. Но смотрите, возвращайтесь побыстрее -- мы обязаны вас немедленно госпитализировать!" Побежал я в свой кабинет. Документы у меня и вправду были секретные. На всякий случай я их опечатал. Но из здания тихонько черным ходом улизнул -- так они меня и не забрали.

-- Серафим Степанович, но вы же взрослый человек...

-- Понимаю... Дело в том, что отказывался я ложиться не потому, что себя умнее врачей считал. Пока шло следствие, нельзя было уходить со станции. Я не чувствовал за собой вины, но у следователей был весьма определенный настрой запроторить меня в тюрьму. Очередной "стрелочник" был нужен. Мне же за решетку ой как не хотелось! Поэтому нужно было защищаться и оправдываться. Уже на суде мне заявили: "Вы -- один из немногих руководителей станции, кто в ту ночь выполнил свои обязанности". Но стоило упустить время -- и доказывай, что ты не верблюд. Если бы лег тогда в госпиталь -- загремел бы с Брюхановым...

-- Для многих жителей Припяти последнее воспоминание о родном городе -- эвакуация. Вы принимали участие в организации этого процесса?

-- Нет, эвакуацией занимались городские власти. За нее, кстати, некоторые ордена и медали получили, много в газетах и по телевизору шуму было -- какая организованная эвакуация! К сожалению, не все там так гладко вышло. Во-первых -- проводить ее следовало еще 26-го апреля, а не 27-го. Пока ждали высоких чиновников из Москвы, пока говорили да определялись, люди получали смертоносные рентгены. Жителям дали команду собраться в 14.00 у подъездов с пайком на три дня и ждать автобусов. В указанное время народ дружно вывалил на улицу. Первые автобусы действительно пришли в 14.00. Но часть жителей по четыре часа на открытом воздухе стояла, дожидаясь своей очереди. Это при том, что 27-го реактор еще вовсю дымил, и ядерная пыль прямо на головы сыпалась.

Сергей Грабовский:

-- Вместе с другими чернобыльцами я попал в Москву в 6-ю клиническую больницу. Это было специализированное заведение, где лечились "лучевики" со всех объектов бывшего Союза -- даже на стенах висели предупреждения, что разглашать, где "дозу" получил, запрещено. Почти одновременно с нами поступил уже немолодой мужчина, облучившийся еще в 54-м году на некоем военном объекте. Был он страшным инвалидом, весь согнут пополам, ходил только держась за стенку. Естественно, его диагноз в истории болезни состоял из длинного списка неизлечимых болячек. Но вдруг после обследования неожиданно для окружающих и самого себя он оказывается "практически здоровым"(!!!). Вначале бедняга решил, что над ним подшучивают. Оказалось же -- все серьезно. Разгадка заключалась в том, что вместе с ликвидаторами в клинику направили секретную правительственную директиву -- "минимум пострадавших". На практике это означало сокрытие истинных доз облучения, а также их прямых последствий. Вот он и попал в наш общий поток.

Подлечившись в Москве, осенью 86-го я устроился дозиметристом в Киеве. Однажды зашли в квартиру, померяли радиацию. Везде она была нормальной, лишь в одном месте -- возле кровати, где старушка спала, слегка "фонило". Рядом с кроватью шкаф стоял. Открываем -- а там шуба висит. Поднес я к ней "клюшку" от дозиметра -- засветило 120 микрорентген. Бабка тут же распорядилась домашним шубу выбросить. Решение правильное, и мы его, конечно, поприветствовали. Но ради шутки я приложил "клюшку" к своей груди. Засветило 360 микрорентген. От ужаса у бабули округлились глаза...

МЫ ПРИВЫКЛИ ВСТРЕЧАТЬСЯ НА ПОХОРОНАХ...

Серафим Воробьев:

-- Чем дальше от аварии, тем больше вранья о ней приходится слышать. Как-то прочитал, что один известнейший депутат имеет инвалидность, полученную якобы во время пребывания на ЧАЭС в первые дни после взрыва. Но я же прекрасно знаю, что ноги его там не было! Инженер гражданской обороны ЧАЭС Василий Соловей ходил через самое пекло. Я пытался его сдерживать, но он не всегда слушался и побывал на опаснейших участках. В результате -- радиационный ожог кожи ноги. За такое инвалидность должны безо всяких разговоров давать. Но он так и ушел в мир иной без инвалидности. Узнав, какие унижения нужно испытать, чтобы получить ее, он сказал: "Пожалуй, лучше я "здоровым" умру..."

Сергей Грабовский:

-- Однажды я пришел к мысли, что постоянно приходится хоронить друзей. Похороны у нас вполне обычное явление -- на них мы чаще всего и встречаемся. Бывает, вроде здоровый с виду человек, ходит, а тут раз -- и умер. Я долго не оформлял инвалидность -- стеснялся как-то. Но когда заметил, что "инвалидами" стали даже те, кто станцию в бинокль не видели, решил переломить себя...