"Я МОГ ВЪЕХАТЬ НА МАШИНЕ В МАВЗОЛЕЙ -- МЕНЯ БЫ НЕ ТРОНУЛИ"

"Вы, как закончите эту книгу, позвоните мне, хорошо? Я ведь вам наговорил сто-олько..." -- озорно прищурившись, съязвил Александр Каневский после того, как мы часа полтора проболтали на самые разные темы. Н-да, а ведь он был прав!..

"ЕДИНСТВЕННЫЙ БАР В КИЕВЕ, ГДЕ НАЛИВАЛИ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ, -- У КАНЕВСКОГО"

Братья Каневские -- это уже, в некотором роде, киевская легенда. Несмотря на то, что оба уехали сначала в Москву, а затем -- в Тель-Авив. И если Леонида -- "майора Томина" -- вся страна знала в лицо, то Александр -- фигура скорее закулисная. Вдохновитель и автор спектаклей Тарапуньки и Штепселя, писатель-юморист, автор пьес и киносценариев, а ныне руководитель международного центра юмора в Израиле на днях побывал на родине.

-- Киев очень изменился внешне. И я не уверен, что во всем в лучшую сторону. Например, мне жалко "мягкого" Крещатика. Того, по которому я любил ходить. По этому ходить тяжело, зимой -- скользко, и вообще, он стал казенный. Тот, прежний, был какой-то домашний.

-- Если не ошибаюсь, вы жили в Киеве на улице Подвысоцкого...

-- Да. А потом переехал на Павла Тычины. В совершенно фантастическую квартиру. Это Березняки, угловой дом, вернее, два дома: один -- параллельно Днепру, другой -- параллельно каналу. На "вставке" между домами и была моя квартира. Певец Петя Топчий, когда к нам пришел, сказал: "Вот за этот вид -- река, пароходы, три моста -- на Западе платят двойную или тройную цену". Там официально было четыре комнаты, а еще холл, где у меня стояла тахта, телевизор. Балкон продлен -- 25 метров -- там дочка каталась на велосипеде. И девятиметровая кладовая, которую я сделал баром: красные табуреты, красные фонари, обито деревом, потолок из афиш, стенки из этикеток, черепахи... Хорошая мужская игрушка. Говорили, что единственный бар в Киеве, работающий после полуночи -- у Каневского. Ко мне посылали гостей-иностранцев -- показать, как живут советские писатели. Меня эта квартира держала в Киеве лишних лет пять.

-- И все равно бросили?

-- Бросил. И в 79-м году уехал в Москву. Надоело жить в поездах, мотаться туда-сюда. И потом... Я был членом трех союзов писателей -- а в украинский союз меня категорически не принимали. Хотя я был уже дважды лауреатом международных премий, у меня было 12 книг, 8 пьес, 10 фильмов, 14 работ на эстраде... Когда я первый раз пришел брать анкету, попросил вторую. Мне говорят: "Что, испортили?" -- "Нет, не помещаются все книги и премии..." Не приняли, хотя у меня были рекомендации: Габрилович, Рощин, Горин, Ласкин... На Украине рассыпали наборы моих книг, обкомы партии запретили постановки восьми спектаклей по моим пьесам.

У меня был замечательный соавтор -- покойный Роберт Викерс. Мы сходились и расходились, но никогда не поливали друг друга грязью. Я человек "летающий", а он меня заставлял на землю опускаться. Я дал ему тот минимальный авантюризм, который позволил ему потом что-то делать самому. А он научил меня хотя бы перечитывать то, что я написал. Когда я пишу, очень увлекаюсь. Я должен в это время любить -- как с женщиной, понимаете?

У нас с Викерсом была пьеса "Коричневый Феникс" о том, как миру готовят "лжегитлера" -- Хуго, чтобы в "час Х" поднять фашизм. Товстоногов мне говорил: "Саша, эту пьесу будут просить все театры. Актеры живут в ожидании такой роли, как Хуго, и умирают, не дождавшись ее... Я бы немедленно ее ставил, но я не могу иметь в репертуаре двух Гитлеров, не имея ни одного Ленина!" (Он за год до этого поставил "Карьеру Артуро Уи" Брехта.) Только на Украине пьесу "Коричневый Феникс" ставили Николаев, Харьков, Крым, Мукачево. За день до премьеры в Мукачево приезжает комиссия и спектакль закрывает. Почему? "Здесь у вас шесть фашистов и всего один коммунист". Я говорю: "Ребята, это же не футбольная команда! Нельзя делать 11 на 11!" -- "Нет, дайте сюда хотя бы 5 коммунистов -- тогда может быть". И закрыли тут же по всей Украине.

"ГРАФОМАН -- ЭТО ГЕНИЙ, ЛИШЕННЫЙ ТАЛАНТА"

-- Когда у меня в Израиле был журнал "Балаган", ко мне графоманы толпами ходили. Евреи любят писать, а там свободного времени много. Они пробивались ко мне: "Мы почитаем Каневскому. Тут всего триста страниц -- пусть он послушает". Как-то Доризо сказал: "Графоман -- это гений, лишенный таланта".

Один такой прорвался ко мне в кабинет, открывает чемоданчик -- у меня уже мурашки по позвоночнику, потому что там штук восемь рукописей лежат. "Что это?" -- говорю. "Это все вам. Сейчас будем читать!" Я вызываю своего заместителя (он замечательный человек, профессионал, всю жизнь проработал замглавного редактора партийной газеты в Челябинске). Зам открывает самый тоненький том -- это стихи: "Голубчик! Вы понимаете, что "луна" и "твою мать" -- не рифмуется?" Тот: "Да, конечно, я понимаю -- вы этого не напечатаете. Я так и думал, мне сказали... Но я уже здесь -- дайте поговорить с Каневским!" Я: "Ну дайте ему поговорить. Что у вас?" -- "Мне тут плохо. Я был первый человек у себя в Белой Церкви! Я левой ногой открывал все задние проходы продуктовых магазинов!" Я ему сказал: "Да, я понимаю, вам тут плохо. В Израиле продуктовым педерастам делать нечего..." Благо, он не понял, о чем это я. Мой заместитель просто упал с кресла!

У них у каждого было, чем гордиться. "Я был главный сантехник Херсона! Вся канализация Херсона шла через меня!" У каждого была своя "каюта-люкс на тонущем корабле". Один говорил, что он академик, и у него квартира, дача. Другой на полном серьезе сообщал: "Ну как я могу уехать? Меня уже выбирают в президиум профсоюзного собрания!" Он вырос на этом!

-- А вы никогда не жалели, что перебрались с этого "тонущего корабля" на тот, "нетонущий"?

-- У меня такая натура: если что-то делаю, никогда потом не раскаиваюсь. Хотя, может быть, в ситуации сегодняшнего авантюризма и отсутствия редактуры я бы и не уехал. Когда я уезжал из Киева, мне говорили: "Зачем? Ты же там первый человек!" Я хотел работать там, где Жванецкий, Задорнов, Горин, Арканов -- играть надо с хорошими партнерами. И когда я в 90-м году собрался в Израиль, покойный Гриша Горин сказал: "Старик, и зачем тебе нужна была эта репетиция?" Гриша -- это великая потеря. Великий писатель, мудрец и изумительный человек.

"ЭТА ПАЛАТА МЕНЯ УСТРАИВАЕТ!"

-- Все-таки, слава артиста -- более народная, чем слава писателя. Вашего брата Леонида публика знает лучше, чем вас...

-- Да, он был безумно, патологически популярен. И, должен сказать, я этим пользовался. Я на машине ездил очень нахально. Правда, в Москве меня гаишники знали -- с Лениной подачи я выступил в шести районных ГАИ. Но если уже попадался такой наглец, который требовал права, я как бы между прочим вынимал несколько удостоверений -- "Крокодил", "Фитиль", Союз кинематографистов -- а в правах была вложена фотография Лени. Он меня сам заставил: "Возьми, тебе пригодится". Ну, тут уж начиналась настоящая пресс-конференция: когда, что, где... Я мог въехать машиной в Мавзолей -- меня бы не тронули. В Израиле я попытался вести себя так же -- ну, тут я был король по штрафам. Пришлось научиться ездить.

-- Вы не ревновали к славе брата?

-- Не-ет. Бог лишил меня чувства зависти. А тем более -- к Лене? Его первые шаги были в фильме по моему сценарию "40 минут до рассвета" (1964) -- он там снялся еще студентом Щукинского училища. Оставалась роль директора сельмага, и я предложил его (Ленька, правда, пытался протестовать: "Ну как можно с моим лицом быть директором сельмага в Белоруссии?") Доходило до анекдотов. Звонит: "Шурик! Мне срочно к утру нужен монолог, напиши!" -- "Возьми мою книжку, там есть такой-то текст. Мне некогда". Через полчаса звонит мама: "Что ты ребенка мучаешь? Напиши ему монолог!"

Но я никогда не приносил пьесы в театр, где он работал. И он бы не взял. Надо знать Леню. Я приехал в Москву, говорю: "Леня, мне бы выйти на российское министерство культуры, позвони кому-нибудь!" Он говорит: "Шурик, я там никого не знаю". Я потом убедился, что это правда. Его самые большие друзья были -- милиционеры, спортсмены, приятели по сауне. Аня, жена его, мне рассказывает: "Утро, звонок в дверь, Лени нет дома. Открываю: стоит здоровенный мужик. Шурик, когда рисуют убийц -- их рисуют такими. "Я с Камчатки, Леня дал мне адрес, я вам подарок привез!" -- и протягивает мне огромнейшую рыбу..."

-- Я была поражена, когда узнала, что вы -- автор спектаклей Юрия Тимошенко и Ефима Березина -- Тарапуньки и Штепселя.

-- Я нижайше благодарен эстраде -- это великая школа! Эстрада приучает мыслить на малой площади, концентрироваться. Когда я написал "Тезу с нашего двора" -- я писал ее в Репино, в доме творчества, -- покойный Юрий Нагибин выпросил у меня ее там же почитать. Он мне тогда сказал две вещи: "Вы знаете, что вы пишете на идиш, но только по-русски?" Это такая "грустноглазость" юмора. И второе: "Из каждого вашего абзаца нормальный писатель сделал бы главу. Нельзя писать тюбом, надо разводить краску -- это неэкономично!" Я сказал, что не смогу. Потому что обычно писатели приходят в драматургию после прозы, а я пришел в прозу после драматургии. Поэтому я не вижу фразу, а слышу. И все, что мне кажется лишним, отсекаю. "А-а, понятно. Это была болезнь Ильфа и Петрова, Эрдмана, Вольпина..." Я говорю: "Стоп! Меня эта палата устраивает!"

"ТАРАПУНЬКА НЕ ЗАХОТЕЛ ВЫСТУПАТЬ ПЕРЕД ХРУЩЕВЫМ И УЕХАЛ К МАМЕ В ПОЛТАВУ"

-- По поводу Тарапуньки и Штепселя... Вы уехали в Израиль, Ефим Березин -- тоже. Вы там не прервали связь?

-- Ну, конечно, мы ведь родственники.

-- ?!

-- Дочка Березина Аня -- жена моего Лёни. Я с Фимой очень дружил. И Ане сказал: "Анька, я тебя очень люблю, но я не могу на тебе жениться -- я уже женат. Но я тебя из семьи не выпущу, я тебя за Лёньку отдам. Потом они стали встречаться, Аня все чаще приезжала к нему в Москву. А потом Лёня говорит: "Твоя рекомендация выполнена!"

Анька -- чудная девка, с потрясающими традициями семьи актера. Розита, жена Березина, была уникальная женщина. Юра и Фима репетируют в комнате, выходит Фима, весь мокрый: "Розитка, дай поменять рубашку!" Она: "Стой! Дети, идите сюда. Посмотрите на папину спину. Вот так он зарабатывает деньги". Это был его добрый ангел. Она всегда с ним ездила на гастроли, везла его любимую чашку, любимую скатерть... В гостинице (я тоже с ними ездил, потому что прямо на месте дописывали тексты) говорит: "Сашенька, пока Фимки нет -- а то он злится, когда я переставляю мебель -- помогите... Давайте, кровать -- сюда, стол -- сюда... Он так привык!"

Сейчас Фима очень болен -- болезнь Паркинсона. Я успел ему сделать юбилейный вечер на 75-летие во дворце на 1800 мест, был полный зал, все очень красиво... После этого он сказал: "Сашенька, спасибо тебе огромное. Больше я на сцену не выйду. Не хочу быть смешным". Это сказал человек, который всю жизнь хотел быть смешным! Безумно грустно. И ведь совершенно трезвая голова, мудрец.

Юра Тимошенко до конца жизни был большим ребенком. Человек, который мог развернуться и дать по морде кому угодно. Мог поехать за какой-нибудь маркой в Магадан -- он увлекался марками. До этого так же увлекался женщинами. Когда строил свой гараж, он был так счастлив, пропадал там весь отпуск, какие-то фанаты ему все делали: "Ну вот попробуйте открыть! А? Не получается? Вор с ума сойдет, да?!" Где-то нажал, пошла музыка, дверь стала плавно открываться, зажглись какие-то фонари, опустился диван, открылся бар... Он -- счастливый: "Ну как?!" -- "Все хорошо, только машина здесь лишняя". -- (Со вздохом.) "Я уже тоже об этом подумал". Ребенок! И так -- до последнего. Начальство, не начальство -- он говорил прямо в глаза какие-то страшные вещи. А Фима потом расхлебывал. Юра в какой-то очередной раз не захотел выступать перед Хрущевым -- и уехал к маме в Полтаву. Фима, конечно, получил от ЦК... Однажды, когда Юра не хотел выступать, пришел с вырванным зубом. Держится за щеку: "Не ма-у выхтупать -- фуб вы-вали..." Фима говорит: "Поц, тебе ж на всех зубов не хватит!"

"КОГДА ТЫ СЫТ, ТВОИ ГЛАЗА ГАСНУТ"

-- А знаете, что я заканчивал автодорожный институт? Меня никуда не брали -- с медалью, с рекомендациями. Мой друг Юра Шостак насильно притащил меня к проректору какого-то института. Там стояла морда со щеками на плечах, которая сказала: "Добрі документи, покажете їх своїм внукам. Я не хочу, щоб ви пройшли". Я говорю: "А знаете, чего я хочу?" А у него стоял такой мраморный письменный прибор. Я его молча схватил со стола и метнул ему в голову. Что меня спасло? Обычно люди краснеют, когда очень нервничают, а я бледнел. Юрка Шостак это знал. Всегда в драках это вызывало радость у противника -- думали, что я струсил. Я становился весь белый -- в то время, когда все багровели. И когда я уже белел, я мог бить по голове ломом, бутылкой... Юрка увидел, что я побледнел, успел метнуться, ударил меня по руке -- и я этой чернильницей только ухо задел "противнику". Сразу -- милиция, разбирательство. Меня спасло только то, что Юрин отец был завсектром школы ЦК. Меня вытащили. Покойная мама заперла меня дома, а сама понесла мои документы в автодорожный институт, который тогда только образовался. Там я отучился пять лет. Папа умолял меня не уходить, получить диплом. Меня держали ради институтской газеты. Девочки делали мне проекты, потому что я очень плохо чертил. Ректор был страшный жлоб, я ему говорил гадости. Но был у меня любимый профессор Сюньи, француз. Это был первый мужик, от которого пахло не "Шипром", а какими-то странными духами, который носил не костюмы мастера Рабиновича, а нечто французское... Георгий Камилович мне сказал -- я запомнил это на всю жизнь: "Я тебя очень люблю, ты мне напоминаешь меня. Ты пойдешь дальше меня. Но! Когда у тебя горят глаза, ты все можешь. Но когда ты сыт, они гаснут. Будь всегда полуголодным. Не пресыщайся деньгами, едой, женщинами, выпивкой. И ты достигнешь всего". Чем дольше живу, тем больше понимаю, какая это мудрость.