ШАХТЕРЫ БОЯТСЯ СМЕРТИ МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНИ

Я вырос в Донбассе в те времена, когда шахты еще "не взрывались и не горели". На страницах газет цвели сплошные достижения. И только "народный телеграф" то и дело разносил по горняцким поселкам черные вести об авариях под землей. Те, кто выжил, не любили "распространяться". Одноногий сосед Мыкола, попавший под завал, пресекал пацанячье любопытство: "Вырастешь, пойдешь на шахту -- сам узнаешь".

Теперь уже не тайна, какой кровью давался уголь в СССР: один миллион тонн оплачивался одной горняцкой жизнью. Эта "простая" арифметика в сегодняшней Украине усложнилась: чтобы добыть тот же миллион, страна приносит в жертву четверых шахтеров! Последнее чудовищное "жертвоприношение" на шахте имени Засядько вызвало у приехавшего туда Президента Леонида Кучмы вопрос: а нужен ли нам уголь за такую цену? Но почти все горняки, с которыми я говорил, восприняли реплику главы государства... с возмущением: если не нужен -- значит, не нужны и мы, и наши семьи. "Лучше мгновенная смерть, чем медленная -- под забором", -- сказал один из них.

ГРАНАТА В БОЧКЕ

Стучат колеса "паровоза" -- вот и Донецк, и шахта имени Засядько, на которой 19 августа, в 10 ч. 15 мин., произошла вторая по числу людских жертв авария в украинской угледобыче. Когда я приехал в столицу Донбасса, в списках погибших и умерших от ожогов и ран в больницах числились 54 горняка. Уезжая, узнал, что скончался 55-й... Но я запомнил его живым -- пусть подключенным к аппарату искусственного дыхания, ужасающе обугленным, но -- живым! Я видел этих ребят -- мертвых, еще "тяжелых" и уже выздоравливающих, и никогда не сумею их забыть, как не смогу запамятовать и своих родных, навсегда оставшихся под землей. "Ты за славой приехал на их могилы, как шакал?!" -- ненавидяще шептали мне остервенелые от горя и "заупокойной" водки шахтеры. "Нет, мужики, -- за правдой об их жизни и смерти. Только за ней".

Мне повезло: возле шахтоуправления наткнулся на группу ВГСЧ -- горноспасателей, в тот день брошенных в самое пекло.

"Нет, свой отряд мы не назовем: если напечатаете, у нас будут неприятности. А как дело было -- расскажем. Мы и два года назад на Засядько были, когда 39 человек погибли, и на шахте им. Скочинского. Все взрывы, пожары и обвалы на шахтах -- "наши". Но тут особенно страшно было. В смысле, не за себя... Когда спустились и пошли по выработкам -- горы трупов. А среди них кое-где -- полуживые. Вы преставляете, что такое взрыв в шахте? Это -- как гранату в бочке подорвать: не спрячешься. Задача была одна: найти живых и вручную, на носилках -- к конвейерам, по штрекам -- к клети и "на гора". Потом "складировали" мертвых. ВГСЧ вытащили из шахты 51 человека, 36 были уже мертвы. Их -- на бортовую, а тех, кто подавал признаки жизни -- на "скорую".

Завалов не было, но взрыв сразу осложнился пожаром. Сначала температура была более 50 градусов, мы дошли до отметки свыше 100, хоть это и запрещается уставом. На нас двигалась стена огня. Пришлось отступить. Мы поняли, что до остальных добраться не сможем..."

-- Шо, корэспондент, тебе "сметанники" набрехали?
-- ?
-- Мы, шахтеры, спасателей не очень-то... А "сметанниками" зовем, бо сметану и молочко очень любят: от кислороду, каким они в шахте дышут, у них что-то недоброе с легкими бывает. Молоко тут -- лучше всего. Так ты правды хочешь? -- с полупрезрением, полунасмешкой, -- а на кой она тебе, правда? Правда то, что нашему генеральному, Звягильскому, дуже хотелось ко Дню шахтера орден получить, вот он и "выжимал" с нас четыре миллиона тонн, когда шахта спроектирована на полтора. Но ты же этого все равно не напишешь. Вот у них спроси правду -- это пацаны со второго участка, где вся первая смена полегла.

МЕРТВЫЙ ДОКУРИВАЕТ ДО КОНЦА

Горнорабочих очистного забоя (грозов) и проходчиков узнаешь сразу -- по глазам, обведенным несмываемой "тушью" въевшейся угольной пыли. Подхожу к мужикам, сую "ксиву", диктофон под нос. Цепкая рука мгновенно нажимает кнопку "стоп". Записи не будет. Никаких имен и фамилий -- тоже.

-- Боимся? Ничего мы не боимся, но нам тут еще работать. Так что тебе рассказать, зема? А ты не "заложишь"? Смотри, а то мы и в Киеве тебя найдем. Но сперва пошли к ребятам.

Рядом с админкорпусом шахты -- деревянный крест, под ним плита с именами тех десяти, которых так и не смогли достать из-под земли. И только неделю спустя из пропавших без вести "перевели" в погибшие. Стоит крест и в Яковлевском лесу, рядом с терриконом -- над подземельем, где на глубине 1300 метров остались лежать эти ребята. Со временем здесь часовню поставят.

...На черном камне, рядом с именами, с изумлением замечаю сигареты -- целиком сгоревшие и целые. У кого же рука поднялась на такое?

-- Какое кощунство, чудак? Это обычай шахтерский. Приходишь к могилке, наливаешь сто граммов, ставишь. И сиди, разговаривай с ним. Уходишь -- вылей водку на могилку, потому что все шахтеры это любят, и закурить оставь. Можно и зажечь сигарету -- она на любом ветру обязательно до конца догорит.

-- А помнишь, как ты старому подпаливал сигарету, а она все время падает и падает, -- подключается другой гроз. -- Потом вспомнили, что он только "Беломор" курил. Нашли "беломорину" -- и принял...

ГЛАВЛИТУ ДО ШАХТЕРСКОЙ ЦЕНЗУРЫ -- КАК РАЧКИ ДО НЕБА!

Вскоре мы оказываемся в подворотне рядом с похожей на нору забегаловкой. На неструганых столах появляется водка и пиво. Мне наливают полный стакан: "Пей" звучит почти как угроза.

-- Мужики, я ж "при исполнении", не могу!
-- Пей за ребят до дна, иначе разговор окончен.
Водка обжигает горло, мне суют пирожок, с лиц медленно, как масло со стекла, сползает маска настороженности. Но только на секунду.

-- Покажи свой диктофон -- не включил там втихаря? Да у него еще один -- в кармане! Покажи... Нету. Прокрути запись сначала, а мы послушаем. И блокнот сюда!

Ни разу в жизни я не сталкивался с такой жесткой цензурой, через которую пропустили меня эти парни. Еще не раз в этот день, уже другие шахтеры, требовали прослушать запись и даже грозились забрать фотопленку. Рассказали мне про негласные поборы "на ключ" -- это когда якобы с каждой получки положено "отстегнуть" на закупку запчастей для оборудования по 10--20 гривен, иначе -- готовься к увольнению -- и снова: "Прокрути, ты часом мой голос не записал?" Страх быть записанными, а потом узнанными начальством или "кагэбистами" (они-то тут при чем?) "нормально" уживается в них с фатальным отношением к смертельной опасности работы в подземелье. Уже под ночь, доведенный "до ручки" очередным цензурированием, я срываюсь: "Может, смерти вы и не боитесь, а вот жизни -- до смерти!" Жуткая тишина. Потом, загробным голосом: "Я боюсь. Узнают "там" (поднимает палец вверх), что я что-то сболтнул -- моментом выгонят, и причину найдут: или выпивка, или на прогуле подловят -- с кем не бывает, или на технике безопасности. Потом хоть вешайся..."

Вот оно. Безгласные, затурканные, обозленные, но доведенные до рабской покорности -- это уже не шахтеры "образца" начала 90-х, которые снимали правительства и "оккупировали" столицу. Это, в большинстве своем, -- пролетарское стадо, которое можно гнать куда угодно...

"Я ИХ В МОРГЕ "ВЫНЯНЧИЛ"

-- ...Ты не подумай, шахтеры перед сменой -- ни капли, а вот после наряда бутылек нужен -- стресс снять.
-- Ага, вот вы и "раскололись": если стресс, значит, есть таки страх перед шахтой?
-- Да нет, привыкаешь. И к смерти ведь привыкают.
-- А ты не боишься, -- стучу по дереву, -- что можешь быть следующим?
-- Когда 25 мая 99-го первый раз бахнуло, думал, что снаряд в одну воронку дважды не попадает. Теперь говорю себе, что -- трижды. Тогда знаешь, чего страшно было? Спускаешься в забой, а там звон стоит...
-- ?
-- Спасатели, когда находят шахтера, рядом на стену специальный медальон вешают. Воздух по шахте гуляет, медальоны бьются, тенькают -- волосы на голове шевелятся! А во второй взрыв у меня, знаешь, сколько друзей погибло? Я их всех в морге "вынянчил" -- мыл, носил, когда их "потрошили". Некоторые так обгорели -- смотрю, а узнать не могу...

-- Пошли, я тебе расскажу, -- этого парня уже изрядно "водит".
-- Ну, и скажи, снова полезешь в эту шахту? Дома не говорят, чтобы не лез, искал другую работу? (на меня смотрят, как на идиота).
-- Дома молчат, чтобы лез. А куда на х... денешься! Нету-у-у работы! Если бы на других шахтах платили, отсюда бы после второго взрыва все разбежались. А тут платят хорошо и регулярно. Ты жрать каждый день привык? И мои дети -- тоже. Вот и весь п...ц!

-- Ты в шахте хоть когда-нибудь был? -- вмешивается братва. -- И как ты там ходил, в полный рост? Ощущение, говоришь, ниже среднего, земля давит? Так это тебе "бродвей" показывали! (Кстати, в этот раз я тоже пытался попасть под землю, но получил категорический отказ. На другой шахте, с которой удалось связаться по телефону с аналогичной просьбой, просто послали "по матушке": "Что, хочешь нас просклонять? Да пошел ты, писака!" -- Авт.) Нагибайся... -- я лезу под стол. -- Нет, голову пригни! Вот тебе наш пласт. А теперь работай! Хочешь посмотреть на мои ноги? -- Парень закатывает штаны, показывая счесанные, распухшие, налитые жидкостью коленки. -- Мы под землей где ползаем, где на карачках. Бурситы, мениски -- наши вечные болячки.
-- И что -- молчите "в тряпочку"? Не требуете обеспечить нормальные условия работы? -- На меня снова смотрят с сожалением, как на больного.
-- Только пикни -- на твое место десять штрейкбрехеров с других шахт прибежат. Чтобы сюда попасть, люди взятки дают!
-- Вы на втором участке работали, откуда вроде бы пошел взрыв. Почему это случилось, как думаете?
-- Не должно было там взрыва быть. За три недели перед этим появился метан, приборы стали пищать...
-- Если не ошибаюсь, в этом случае вы должны немедленно сообщить и поднять на поверхность: поднимались?
-- Ты че -- вообще? Я... Некоторые ребята их в тряпки специально заворачивают, чтоб не давали показаний. А то переведут на другую лаву, где ни плана, ни денег не видать. Так слушай, там газ появился, а потом пропал. Совсем. Откуда он в этот раз взялся -- х... его знает. Шахта -- дело темное, никогда точно нельзя угадать, что она подсунет.

"МЫ ТЕБЯ НА КУСКИ ПОРВЕМ И ТУТ ЖЕ ПРИКОПАЕМ!"

Выскочив из подворотни, едва успеваю тормознуть последний "похоронный" автобус.

Владимир Носиков во время взрыва успел упасть на землю. Ударной волной вдребезги разнесло каску и фонарь-"коногонку", сожгло спину, ноги. Вскочил и побежал в темноте на свежую струю воздуха. А в это время его напарник Леня Репкин руками разгребал уголь, искал Володю... Девять дней боролись врачи, но жизнь по капле вытекала из Володи: "Мы впихиваем душу в тело, а она улетает". Так жизнь сложилась, что с женой Наташей они расписались только в больничной палате, здесь же Володя официально удочерил собственных детей -- 18-летнюю Вику и 9-летнюю Анжелику. "Он не собирался же умирать! -- вырвалось над гробом у Наташи. Сухие, горящие глаза пронизывают рентгеном: "Я вас умоляю, не пишите ничего, что могло бы повредить моим девочкам. Да, руководство шахты сделало все, чтобы помочь нам в страшном горе". Мы очень надеемся, что и с жильем поможет, ведь семья горняка ютится в "общаге".

...Тяжелая медь монет легла на его обожженные веки. Медленно двинулась колонна. Вдруг руку с фотоаппаратом словно тисками кто-то сдавил: "Слушай, родной, свали отсюда!" Оказывается, друзья Володи решили, что я "засланный", "шпион" (чей, зачем?). Чуть не вышвырнули из автобуса: "Я его выталкиваю, а он лезет!" -- скажет вечером самый горячий из них. На кладбище меня прижали еще крепче: "Мы тебя на куски порвем и тут же прикопаем". Было ясно, что если и не "порвут", то рожу -- точно начистят. Как за соломинку, хватаюсь за журналистское удостоверение. "Ксива?" Так чей ты журналист? Вечером приходи в кафе туда-то, разберемся".

Невдалеке за кладбищем виднеется террикон шахты им. Засядько. Какое-то время колонна движется по направлению к нему, и вся картина напоминает человеческое жертвоприношение этому молоху. Безыскусные, но оттого безумно трогательные слова прощания. Мама, Роза Сергеевна, рвется к могиле: "Я не хочу прощаться с ним, закопайте меня с моим Володей!" Двадцать лет назад ее муж Анатолий погиб на шахте. Теперь подземелье забрало и сына... "Проклятая шахта, -- рыдает какая-то женщина, -- когда ты наешься?" Иссушенная донбасская земля падает на крышку гроба. И моих три горсти ложатся ему на грудь. Я думал, что уже разучился плакать...

Не успел вырасти над могилой холмик, как рядом начинают прощаться с другим горняком -- Андреем Локтевым. Пара музыкантов из похоронного оркестра кидается туда: кому -- война, а кому -- мать родна...

ПУТИЛОВКА ПЛАЧЕТ И ПОЕТ

Вечером возле условленного кафе меня хватают за барки: "Мы следили, ты на поминках только пригубил. Чего ты на самом деле хочешь?" Раскусив "шпиона", потом сами осаживают вновь подходящих, желающих "разобраться": "Дай "стоп", "казачок" не засланный -- нормальный мужик". На столах -- водка и нехитрая закусь. Путиловка -- так в народе называют этот микрорайон -- пьет за Володю. Не за помин души, а именно за него, "самого лучшего из нас". И то и дело заводит его любимую песню -- "Коногона": "Тебя я больше не увижу..." Женщины заходятся в рыданиях, утешая одна другую: "Не надо, подруга, он же самый веселый был". А люди все подходят и подходят. "Мы тут -- как одна семья, даже больше: мы -- его друзья с детства".

"Спроси кого хочешь -- были у него враги? Не было! Он любил повторять: "Я -- справедливый". Бесконечной доброты человек, мухи не обидит. Но за дело... У него прозвище было -- "Железный кулак". Таких больше не осталось, он же безотказный был -- электрик от Бога, всем все ремонтировал. А пошутить, подколоть умел, как никто. К нему в палату Кучма заходит -- а Володя уже "тяжелый" был, на растяжках -- и спрашивает: "Ну что, небось, дома на перине мягче лежать?" А Володя: "Да мне и здесь неплохо!" Мы тогда воспрянули духом, плакали и смеялись: шутит -- значит, борется, не все потеряно".

Дело к ночи, и тут меня таки начинают рвать на части -- чтобы именно к себе увести на ночлег. Но отступают перед молчаливым кумом Володи Валентином.

Семья Валентина и Галины Бодриковых знавала и лучшие времена. "Извините, могу угостить только картошкой. Валя 18 лет отработал под землей, в 99-м не попал в аварию лишь потому, что сменой поменялся. После операции -- наверху. Зарплата, конечно, не та..." Из предметов "роскоши" в квартире -- только импортный телевизор. "Володя разобрал пылесос -- вон, в углу стоит, -- а починить не успел". -- Валентин трогательно разводит руками, отворачивается. На столе -- альбом с любительскими фото, на которых он такой сильный и молодой, а главное -- живой...

ОНИ НИКОГО НЕ ОБВИНЯЮТ

Наутро мчусь в Донецкий институт неотложной и востановительной хирургии в надежде поговорить с лежащими здесь горняками. Ирина Струтова, замглавврача по лечебной работе, утверждает, что за последние 13 лет эта авария -- самая страшная, а больные -- почти все "тяжелые". Только у двух обожжено меньше 50% кожи, плюс тяжелейшие ожоги дыхательных путей. Когда в январе случилась авария на шахте "Краснолиманская", подняли на ноги всех 15 человек, оказавшихся здесь. А теперь из 18 поступивших шахтеров умерло 10. Условия тут -- одни из самых лучших в стране, да и медики здешние опыт имеют колоссальный: регион-то "взрывоопасный". Но и они не всесильны. "Врачи сделали все, чтобы спасти нас", -- ответит мне на "провокационный" вопрос каждый из выживших ребят.

И каждого из них я спрашивал, кто, по их мнению, виноват в этой трагедии. Почти все ответили: "Я никого не виню. Это -- стихия, ее "просчитать" нельзя". Только один добавил: "Слишком много было гонки в работе". Стоявшая рядом жена испуганно зашикала: "Это не твоего ума дело! А вот то, что всем выжившим выплатили только по 6400 гривен и сказали, что это все, -- напишите. Может, в парламенте и правительстве поймут, что это -- гроши за загубленное здоровье".

-- На шахте работает комиссия, думаю, разберется, -- с трудом шевелит обожженными губами Евгений Бердянский. -- Многие внесли свою лепточку в то, что произошло. Было ли чувство опасности? Товарищ корреспондент, я регулярно спускаюсь в шахту с 1987 года. Знаю, что бывает всякое. Это -- привычка. Но репортеров тоже убивают -- к этому можно привыкнуть?
-- Я слышал, люди говорили, что это -- проклятая шахта. Как вы, верующий человек, считаете?
-- Это шахта, на которой платят деньги. Почему она проклятая?..

Олег Бирюченко успел отработать всего два месяца.
-- Вы помните сам момент аврии?
-- Мы с напарником присели отдохнуть. И тут -- взрыв, горячие кипятки пламени охватили все тело. Волна всех догнала, кто там был. Я очнулся, впереди мой товарищ кричал. Я к нему: "Андрей, давай выбираться!" (Андрей Локтев спустя девять дней скончался. -- Авт.) Было темно и полно газа. Не знали, где наши "самоспасатели" лежат. Потом нашли лампу и вышли на свежую струю. Считаю, чудом спасся. Страх во мне теперь большой перед шахтой. Больше туда не спущусь. Ни за что.

Анатолий Маншилин попал в аварию второй раз. Первый -- в 99-м, но то была "индивидуальная" травма, а здесь -- братская могила...

-- Услышал взрыв, успел упасть, "спасатель" открывал -- я ж уже знаю это дело -- но все равно зацепило. Говорят, потом я сам выполз и наверх поднялся.
-- А еще, Анатолий Николаевич, вы закурить наверху попросили, а ребята вам: "Тебе что, там мало огня было?"
-- Не помню, память отшибло. А в шахту больше не пойду, разве что наверх. Два раза пропустило -- на третий не пропустит.

Ударная волна была такой силы, что подняла и далеко отбросила трехтонную подстанцию. На своем пути она сметала вагоны, как соломинки, бросала людей, ломая им руки и ноги, разбивая головы. Игорь Николайчук тоже попал под удар, потерял глаз, но зато не надышался газом и выжил. "Когда выйду из больницы, на шахту не вернусь. Да и кому я вообще там, -- кивает на окно, -- с одним глазом нужен? И сейчас-то не нужен: из руководства никто не пришел ни разу. Что со мной будет дальше -- не знаю".

"Я ВСЕГО БОЮСЬ"

Все семьи погибших, с которыми мне удалось связаться, встречаться отказались: "Оставьте нас наедине с нашим горем", -- был типичный ответ. Удалось только узнать, что положенные 100 тысяч гривен за жизнь кормильца начислили всем, у кого он погиб сразу. Те, же у кого мужья и отцы умерли в больнице, опасались, что на них эта "компенсация" может и не распространиться. Сто тыс. грн. за двести пятьдесят тысяч тонн угля, что припадают на одну загубленную жизнь -- не слишком большая плата. Вполне рентабельное "производство"!

Ольга Курлыкина, жена погибшего гроза Геннадия, согласилась со мной поговорить.
-- Муж погиб сразу. Да, я знала, что профессия шахтера -- самая опасная в мире. На шахте им. Скочинского, где раньше работал Гена, было два взрыва, погибли его друзья. Но там денег не платили, а здесь он приносил 1400--1500 гривен. Конечно, на жизнь хватало. Для жизни вообще очень мало надо -- только сама жизнь.
-- Не боитесь будущего?
-- Я всего боюсь, честно скажу. На шахту очень надеюсь, она помогла мне поступить в торговый университет, старшей дочке Александре -- оплатила подготовительные курсы в академию, обещают и младшую, Наташу, устроить.
-- Не пытались отговорить мужа лезть под землю?
-- Сколько раз! Но он сильно нас любил, потому и собой рисковал. Знаешь, он говорил: "Олечка, все люди родились для счастья, они не виноваты, что стали такими". Свекровь рассказывала, что, как Гене родиться, видела она сон: поле ромашковое -- и солнце всходит. А на душе так легко, радостно... Он святой был человек -- может, Бог его потому на Спаса и забрал.
-- Хотели бы знать, кто виновен в смерти вашего мужа?
-- Да. Но что это даст -- его же я не подниму! У нас была единственная опора в жизни, и она рухнула...

P.S. К сожалению, директор шахты им. Засядько Валентин Грязнов категорически отказался выслушать автора. Поэтому без ответа остались многие "неудобные" вопросы. "Выводы правительственной комиссии будут через месяц", -- это все, что счел возможным бросить на ходу Валентин Степанович. Наверное, не ошибусь, предположив, что главный вопрос -- даже не кто виноват, а что нужно сделать, чтобы наконец покончить с адской арифметикой "жизнь -- за уголь, уголь -- за жизнь".