"Я ИЗ ТЕХ, КТО ПРОСТО РВЕТСЯ В СТРАДАНИЕ"

ЕЛЕНЕ КОЗЕЛЬКОВОЙ повезло -- в ее творчестве не было антракта. Но это в театре "Современник", где она работает вот уже 38 лет. А в кинематографе, который ей принес известность, последний ее фильм "Дамский портной" (в дуэте с Иннокентием Смоктуновским) датируется 1990 годом. Большинство картин с участием актрисы сняты на украинских и белорусской киностудиях ("За твою судьбу", "Улица без конца", "Берегите женщин", "Военно-полевой роман"). А Государственную премию СССР она получила за роль в фильме "Обвиняются в убийстве" "Молдова-фильм". В этой удивительно красивой женщине чувствуется порода -- недаром ей часто поручали роли иностранок, преимущественно француженок. А самая характерная ее черта -- лучезарная, не по-голливудски искренняя улыбка. Вместе с ней сразу же зажигаются глаза актрисы, которая 65 лет назад родилась в Киеве.

-- Для меня этот город, конечно же, не географическая точка. Это, прежде всего, точка душевная, много определяющая в моей жизни. Оттуда мама. Она была капитаном юстиции, следователем военной прокуратуры и в семье оказалась основным мотором -- смелая, энергичная женщина, фактически пропершая нас через всю войну. И, вспоминая Киев, я вспоминаю, прежде всего, ее. Потому что Москва уже связана с отцом.

-- И как Киев вспоминается через время?

-- Я помню всякое. Из эвакуации мы вернулись в 44-м. Мне тогда было семь лет. Поначалу мы жили почему-то в каком-то подвале военного отделения где-то на Крещатике, там нас одолевали крысы. Но настал день, когда мама сказала: "Идем домой!" И мы пришли к дому на улице Стрелецкой. Наша квартира была над галереей между двумя домами, и туда можно было попасть только по крутой чугунной лестнице. Мама очень красивая, тоненькая, в форме, сапожках. Звоним, открывает дверь полковник. И сияющая мать громко чеканит: "Разрешите доложить, капитан юстиции..." И я не понимаю, что дальше происходит. Он ей сквозь зубы: "Кругом марш!" Она отдает честь, и мы снова топаем по лестничному винту. Внизу стоит дворник, у которого мы, уезжая в эвакуацию, оставляли ключи. Они с мамой о чем-то шушукаются, мать снова берет меня за руку, и мы снова деремся по лестнице. И все повторяется сначала. А прежде чем вселиться наконец в квартиру, построенную моим дедом для бабушки и мамы, произошла еще одна сцена. Стоят крытые грузовики, бегают солдаты, выносят нашу мебель, картины, правда, пианино не вынесли -- тяжело, наверное, да и некуда уже. Стоят соседи, стоит мать по стойке смирно, по ее лицу катятся слезы. Только обратится к полковнику, а он ей: "Кругом марш!" Так что вот такое мародерство, такое свинство было.

-- Судя по фотографиям, вы очень похожи на маму. Она, наверное, была необычным человеком?

-- Мама всякая была: и властная, и авантюрная, а иногда такая открытая. У нее были очень тяжелые периоды, она даже была арестована. Потом выяснилось, за что -- за "длинный язык". И когда она вернулась, сказала только одну фразу: "Мы об этом не будем вспоминать никогда". Так и было.

-- Мы сейчас разговариваем в гримерке театра "Современник", но ведь этого могло и не случиться, так как Елена Козелькова стала геологом и, кажется, даже открыла какое-то месторождение?

-- Это была юность, влюбленность в московский университет, в геологический факультет. Параллельно -- студенческий театр МГУ, особенная школа жизни. Я всегда сверхвосторженно относилась к актерской профессии, и мне казалось,что я ее недостойна. Потому и не рискнула поступать на актерский. Но все равно вот таким обходным путем пришла к этому. Пошла к Завадскому в студию театра Моссовета...

" БАБА, ОДЕВАЙСЯ НА ПЕНСИЮ!"

-- Вас в фильмах всегда окружали удивительные партнеры-мужчины. Чего только стоил выбор между Кириллом Лавровым и Андреем Поповым в "Повести о человеческом сердце"!

-- В пользу Попова. Я люблю таких закрытых, благородных мужчин, с тайной мысли и души, как Попов.

-- Мне запомнился фрагмент, когда вы в чем-то пушисто-белом в окне машины плачете, уезжая от любимого...

-- Это я в своей белой кроличьей шубке. Она так измоталась на сьемках, что ее уже нельзя было носить. Потом мне за нее верную какую-то жалкую компенсацию.

-- Такое впечатление, что ваша героиня умирает не из-за неизлечимой болезни или отсутствия любви, а из-за невыносимо большой любви. А вам много пришлось страдать?

-- Немало. Но я не жалею. Мне кажется, что я из тех, кто просто рвется в это страдание. Знаете, в войну мужиков просто снайперски выбивали пули, а сегодня вроде нет снайперов, и вместе с тем их выбивают -- выбивают у них волю к жизни и желание тащить. И вот в такие сложные моменты приходят бабы. И берут все на себя. Вспоминается, как моя подруга работала в литейном цеху, так как там хорошо платили и на пенсию в 40 лет отправляли. Там была такая температура, что они вынуждены были работать голыми. Мужики лишний раз туда не заглядывали. И как-то прибегает вся в истерике: "Представляешь, стою сегодня в цеху, голая. Приходят ко мне мужики с конфетами, букетами и говорят: "Баба, одевайся на пенсию". Я, конечно, не могу сказать, что трамвайные пути прокладывала или работала в горячем цеху, но чувствовать и кидаться в какие-то такие вещи -- кидалась.

-- В удивительном фильме одесской киностудии "Поезд в далекий август" вы сыграли сразу три возрастные роли.

-- Я играла старушку и молодую девушку, а лицо-то у меня одно, и только одним гримом, как ни старайся, ничего не сделаешь, особенно в кино. Помню, достала фотографию мамы и долго вглядывалась в ее лицо, потом изучала свое и размышляла -- в чем разница. И нашла. У матери были такие горящие глаза, которые "входят" в мир. Это было еще до 37 года. Они тогда были такие летающие: "Мы строим! Все могу! Это будет!" Потом-то им, конечно, дали! А у моей младшей героини глаз на жизнь уже был не такой распахнутый: "Не знаю. Неуверена. Посмотрим..."

-- Вы сказали, что торопитесь на встречу с мужем, а чем он занимается?

-- Он работает в Большом театре главным художником. Обстановка там всегда очень непростая, а он человек проблемный, острый, и, конечно, ему непросто живется. И в этом я, конечно же, душой присутствую все время и по его поводу очень переживаю. А вот по своему поводу... Знаете, я уже как-то прощаюсь со своей профессией. Не хочу ничего драматизировать -- что состоялось, что не состоялось. Так много вокруг всего другого, что переживать по поводу того, есть ли у меня роль или нет ее, получилось или не получилось -- не могу уже себе позволить.