"В МОЕМ ДОМЕ НА ПОДОЛЕ ТЕПЕРЬ ПРОДАЮТ ДЖАКУЗИ"

"Дивный какой я зверь -- весь в золотом руне... Кто-то промчался с песней, сделанной из меня..." -- подумала Юнна Мориц, когда мимо нее пронеслись лыжники, распевая что-то вроде "Собака бывает кусачей"... Резиновые ежики с дырочками в боку и пони, катающие девочек и мальчиков, летающие лошади и кусачие собаки -- Господи, как же бедные дети прежних времен жили без всех этих дивных героев, "сделанных из нее"?

До войны Юнна Мориц жила в Киеве на Малой Васильковской улице. Когда ей было четыре года, началась Великая Отечественная, и семья эвакуировалась в Челябинск. Тогда же, в четыре года, Юнна сочинила первое стихотворение:

Ослик встал на табуретку,
Ослик съел свою таблетку
И наконец-то горло
У него продёрло...

Потом снова был Киев, потом -- Москва и литинститут, взрослая жизнь и взрослые стихи, а в 1963, двадцати шести лет от роду, Мориц попала в "черные списки", и, по ее словам, "не стала по этому поводу посыпать голову пеплом и особо рыдать, а пустилась свистеть ежиком с дырочкой в правом боку..."

Позже ее пытались "обласкать", но Юнна Мориц намеренно ушла от всех литдвижений и элитных тусовок. Пишет стихи и картины ("мои картины -- это такие стихи, которые не могут быть выражены словами", -- говорит она), живет почти отшельницей и к себе подпускает очень немногих. Однажды утром (а Юнна Петровна -- абсолютная "сова-полуночница"!) у нее зазвонил телефон, и голос Андрея Вознесенского в трубке очень быстро проговорил: "Юнна, выслушай меня, пожалуйста, только не отказывайся -- мы тебе хотим дать премию "Триумф", только не отказывайся, только не..." И она -- так и быть -- не отказалась. Позже она скажет: "Когда прекрасный Иосиф Бродский получил Нобеля, он сказал: "Наша команда выиграла". Великолепный, мудрый поэт, но эта фраза меня насмешила. В литературе, в искусстве никто ни у кого не выигрывает, и никто не может никого победить -- ни дружный коллектив, ни одинокий Орфей... И уж точно поэт, в том числе и я, никому ничего не доказывает, поскольку Поэзия изначально -- по ту сторону доказательств".

"СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ АСФАЛЬТ ДЫШАЛ"

-- Я выхожу на сцену абсолютно без заготовок. Стихи, которые я читаю, выбираю не потому, что чувствую зал, а по тому, как я чувствую себя. На концерте в Киеве я сразу поняла, что попала на "каэспэшную" тусовку, да еще с "хлоп-группой". Поэтому старалась держать дистанцию и все-таки показать какие-то вещи, важные для меня. Мне надо было сломать этот "асфальт", чтобы сквозь него пробилась живая трава, живой цветок, чтобы этот "асфальт" дышал.

-- Что вы чувствуете, когда слышите, как поют ваши стихи?

-- Вы знаете, мне совершенно не свойственно хотеть, чтобы мои стихи пели. Потому что я не считаю, что когда стихи поются, то это говорит об их качестве... Авторская песня утратила главное -- настоящую поэзию. Когда зарождалось то, что теперь называется бардовским движением, некоторое количество людей, не получивших консерваторского образования, но занимающихся песенной композицией, никоим образом не могли выйти к широкой публике. Они пели у костров, в турпоездках, на работе "по случаю". В это же время поэзия не могла выйти в печать. Мы приезжали в разные города, в какие-то конструкторские бюро, в закрытые или полузакрытые клубы, читали стихи, и отпечатанные на машинке листки тут же расходились по рукам. В какой-то момент нашими читателями стали люди, которых посещало желание петь и сочинять музыку. Вот они, соединив свою музыку с поэзией, которая не поощрялась государством, и создали бардовскую песню. Как раз тогда из лагерей вернулось много людей, которые пели какие-то замечательные стихи, которые они там сочиняли -- возник громадный "лагерный фольклор". Потому что люди поют, когда им плохо, а не когда им хорошо.

Заметьте: язык зоны, интонации, эмоции зоны -- все это сейчас хлынуло на эстраду, в литературу, в театр. Причем, человек, который на морозе занимается тяжелым физическим трудом, и вдруг ругнется матом, как в зоне, -- этот человек понятен. Мало того, он прекрасен. Для него мат -- это разрядка и источник сил. Выругался -- и освободился. А эти люди используют матерок для того, чтобы показать, мол, мы тоже там были. Но "их там не стояло"! В зоне всегда шла борьба между политическими и уголовными. А теперь идет культ уголовника. И в политике -- культ уголовника. Это романтизируется.

[img rc=/egodnya.nf/Lookup/line/file/line2.gif width=400 height=1]
ТАКИМ ОБРАЗОМ

"Искусство никогда не равно режиму. Мы не можем сказать, что Данте был поэт феодальный, а Пушкин -- поэт монархический..." Юнна Мориц
[img rc=/egodnya.nf/Lookup/line/file/line2.gif width=400 height=1]

"КАЖДЫЙ ВСТРЕЧНЫЙ-ПОПЕРЕЧНЫЙ РАССКАЗЫВАЕТ, КАК ОБНИМАЛСЯ С ВЕЛИКИМИ"

-- Для вас лично когда-либо существовал вопрос моды?

-- Я еще лет 30 назад написала:

Ходила в том, что так немодно,
Но жертвенно и благородно
Щадило время дух во мне...

Я никогда не ходила как бомж. У меня был свой стиль. Потому что я художник. И вместе с тем я не встревала в эту неприятную гущу масс. Я не была хиппи, не была битником...

-- Ну, а когда еще учились в литературном институте, вокруг наверняка были разные течения -- и вы ни к одному не примкнули?

-- Нет! Потому что я варилась не в собственном соку, не в своем возрасте -- я общалась с людьми, которые были гораздо старше меня: с Заболоцким, Тарковским, Луговским, Петровых... Были еще более крупные поэты, чьих имен я не называю только потому, что сейчас каждый встречный-поперечный рассказывает, как эти люди его хвалили, как приходили в восторг, как они в кухне гоняли чаи, обнимались...

[img rc=/egodnya.nf/Lookup/line/file/line2.gif width=400 height=1]
ТАКИМ ОБРАЗОМ

Женщина-поэт -- это всегда непросто. Чтобы пробиться, ей нужно быть вдесятеро сильнее и талантливее, чем коллеги-мужчины. Юнна Мориц даже изобрела единицу измерения женской поэзии -- один "ахмацвет": "Поэтов-мужчин никто не сравнивает с Пушкиным, Лермонтовым или Блоком. А поэтесс все сравнивают с Ахматовой и Цветаевой. Хотя вряд ли кто-то из поэтов-мужчин выдержал бы сравнение с ними".
[img rc=/egodnya.nf/Lookup/line/file/line2.gif width=400 height=1]

"НАША ДРУЖБА С ДОВЛАТОВЫМ БЫЛА СОВЕРШЕННО БЕЗАЛКОГОЛЬНОЙ"

-- Вы сказали, что для вас "вести вечер памяти Окуджавы -- все равно, что произносить речь на собственных похоронах"...

-- Поймите, я не могу "воспоминать" на публику те вещи, которые происходили в моей жизни в связи с Булатом. Это слишком живо, слишком больно. Мы вместе зарабатывали свой честный рубль три раза в неделю в отделе писем в "Литературке"... Он настолько часть моей жизни! И я сделала все возможное, чтобы не видеть его мертвым. Я захожу во двор и знаю, что Булат -- здесь. Я пишу -- он прочтет, он пишет -- я прочту. Для меня немыслимо, что есть музей Булата Окуджавы. То есть, это прекрасно, что он есть! Само по себе. Но в моем внутреннем мире я не могу смириться с тем, что есть "музей Булата". У меня другая действительность. Это неправда, что "времена не выбирают". Я -- выбираю времена. И в том времени, в котором я живу, Булат не умер и нет никакого музея. Для меня и Юрий Казаков не умер. И Пастернак -- не умер. Для меня скорее мертво многое из того, что сейчас бегает и суетится.

-- У вас есть стихи "Довлатов в Нью-Йорке". Насколько они "документальны"?

-- Все, что там описано, происходило на самом деле. Наша дружба с Довлатовым была уникальна уже хотя бы потому, что она была абсолютно безалкогольной. Его первая публикация в журнале "Октябрь" вышла с моим предисловием (Довлатов не входил в число разрешенных писателей-эмигрантов, и эту публикацию пришлось долго "пробивать"). И когда я в 1987 была в Нью-Йорке, Сережа нашел меня в гостинице, пришел... За два месяца до его смерти я останавливалась у него дома. Было лето, невыносимая жара. Жара в Нью-Йорке -- это всегда безысходно. Раскаленные небоскребы, плавящийся асфальт... Мы шли по городу втроем: я, Сережа и его жена Лена. Шел огромный красивый русский писатель Сергей Довлатов в пионерской панамке и красной майке и прокладывал нам дорогу...

"МЫ НЕ СТАВИЛИ СЫНА В ИЗВЕСТНОСТЬ, ЧТО ЕГО МАМА -- ПОЭТ"

-- Юнна Петровна, миллионы детей зачитываются вашими стихами. А у вас свои дети есть?

-- Ну как же! Сыну моему -- 30 лет. Внуку -- 7. Сын -- историк, окончил Московский гуманитарный университет, аспирантуру в Вашингтоне. Написал на английском языке книгу "Трагедия российских реформ". У него в детстве были изумительные способности: он писал потрясающие стихи, прозу, в 10 лет перевел 1000 страниц Толкиена...

-- Он наверняка был первым слушателем всех ваших детских стихов -- "испытывали" на нем?

-- Нет-нет! Я никогда не устраиваю таких сцен: "Послушай, гений, что я написала!" У нас очень хорошая семья. Мы друг друга не тираним своими творческими подъемами.

-- А как он, будучи маленьким, воспринимал детские песенки на ваши стихи?

-- А мы его не ставили в известность. Я не брала его на свои выступления, не ставила ему записей с песенками -- я не хотела, чтобы у него был комплекс мальчика, который страдает от того, что его мама -- известный человек. Я впервые взяла его на свой вечер в Театр эстрады, когда ему было 10 лет, и на него это произвело такое сильное впечатление, что мы больше так не экспериментировали. Я специально для него сочиняла веселые стихи, очень смешные -- не хотела, чтобы он воспринимал меня слишком серьезно.

-- Почему? Быть серьезным -- плохо?

-- Знаете, наши дети сами по себе настолько серьезны, они настолько не обделены трудностями, что "догружать" их еще своими проблемами не стоит. Я вас уверяю: наши дети переживают все те же чувства, что и мы, взрослые.

-- Вам, наверное, в детстве было еще труднее -- война...

-- Мне было легче! Потому что война -- это нечто, что кончается. И будет победа. И будет все хорошо. А бедным быть для жизни не опасно. Не было большинства проблем, существующих сегодня. Сегодня успех человека измеряется количеством заработанных денег. Количеством связей, которые можно превратить в капитал. Плюс -- участие в тусовках, где связи приобретаются. Я не думаю, что в такой стихии мне было бы легче. Я жила во времена страшные, трудные, нищие. Но от прочитанной книги, от участия в "умственном движении" было больше счастья, чем сейчас, когда ты точно знаешь, что надо сделать, чтобы быть успешным человеком, но ты этого делать не будешь точно -- по причинам внутреннего порядка. Я думаю, что со временем люди, относящиеся к происходящему брезгливо, просто вымрут.

"КИЕВ ВОПРЕКИ ВСЕМУ ОСТАЕТСЯ КРАСИВЫМ ГОРОДОМ"

-- Юнна Петровна, приезжая в Киев, вы ощущаете хоть какое-то сходство с тем городом, в котором вы росли, или это уже совсем чужой город? Хоть какие-то теплые чувства возникают?

-- Мне сегодня показали новое здание вокзала... Кошмар! Там есть такие пластмассовые трубы, по которым течет вода, а вокруг -- гранитный парапет, и на него, естественно, люди садятся. Тут несколько стариков присели. Подошел обвешанный кобурами юноша: а ну, мол, марш отсюда! Я к нему обратилась по-украински: во всех странах, говорю, люди облокачиваются. И тогда он на полном серьезе говорит (агрессивно так): "А в какой еще стране мира вы могли видеть такой вокзал, который стоит 45 миллионов и целая служба его от таких, как вы, охраняет?" Тогда я перешла с украинского на русский: "Молодой человек, о вас фельетоны надо писать!" Меня поразила эта ярость и злоба по отношению к своим же согражданам, многие из которых ему по возрасту годились в бабушки и дедушки. Он этих людей ненавидит -- он любит мифические 45 миллионов, которых никогда не видел... При этом само здание вокзала производит впечатление жестяной банки, в которой течет всякая ахинея! А глядя на постройки на Майдане, можно подумать, что это город обезумевшей буржуазии, где каждый зарабатывает огромные деньги и просто не знает, куда эти деньги девать. Эта жуткая колонна, напоминающая изделие из клизмы по названием "бисквит с кремом", да еще золоченый -- просто невероятная поделка! Рядом с этим Крещатик, который называли "фантазией взбесившегося кондитера", смотрится как нечто изысканное!
Но Киев вопреки всему остается красивым городом -- это замечательно. А теплые ощущения просто не могут исчезнуть. Это город, где я родилась, где ходила в школу. Эти ощущения не зависят от того, что тут построят и что снесут. Существует какой-то другой Киев. Он состоит из многого исчезнувшего, выкорчеванного... Исчезли те дворики на Подоле, где я играла в прятки и в лапту; какие-то замечательные старые деревья, на которых я сидела со своими школьными подругами, исчезли мезонинчики, деревянные пристроечки, исчез весь аромат той жизни, где люди переговаривались через улицу... Пошел трамвай под окнами моей квартиры на Братской улице. В доме, где я жила, открыли магазин джакузи, и я вижу через окно: там построено некое скульптурное сооружение и плавают "русалки", а у входа стоят крутые ребята и охраняют от народа это чудо... Это, конечно, не мой Киев. Мой Киев -- другой...

P.S. Перед интервью я крепко перенервничала: уж больно строга была Юнна Петровна накануне на своем творческом вечере. Тем радостнее пело сердце на обратном пути: она объявила, что мы с ней "из одной команды" и приглашала непременно приезжать в гости в Москву. Руки запоздало дрожали, грозя выронить подаренную Юнной Петровной картину...

P.P.S. Отдельное спасибо -- продюсеру Семену Рубчинскому, который пригласил Юнну Мориц в Киев и не возражал против нашего общения.