"НАДЕЮСЬ, ЧТО ПАСТЕРНАК ВО МНЕ НЕ ОШИБСЯ"

"Когда читаешь стихи, ты вспоминаешь, как писал их. Ведь когда я пишу стихи, мне их кто-то диктует -- Бог, дьявол -- я не знаю. Какая-то высшая сила в тебя вселяется, и ты получаешь огромную энергию. И на сцене я не читаю стихи как актер -- я подключаюсь к этой ауре..." -- так говорит о себе великий поэт ХХ века Андрей Вознесенский.

"НЕКОТОРЫЕ СТИХИ Я ПИСАЛ НЕ НОГАМИ, А ДРУГИМИ ЧАСТЯМИ ТЕЛА"

-- В 60-70-е, в начале 80-х никто не читал стихи на стадионах -- а мы читали. Ну и потом, игрались в политику: стадион не давали, тебя запрещали и все такое... Вот сейчас я больше люблю поэзию для поэзии, для чистого искусства. Хочется общаться более интимно, чтобы видеть лица людей. Когда меня позвали в Киев, я сказал, что приеду даже независимо от гонорара. Испытываешь наслаждение, когда публика тебя понимает, когда наступает тишина или хлопают каким-то важным для меня вещам, понимаете? Когда публика настоящая, это самое главное.

-- Андрей Андреевич, как вы можете говорить "приеду без гонорара"? А жить на что? Вы ведь, извините, пенсию до сих пор не оформили? А могли бы быть "пенсионером союзного значения".

-- (Смеясь.) Откуда вы знаете?.. Ох ты, Боже мой... "Птички божии летают и они не жнут, не сеют", -- написано в Евангелии, да? Ничего, я иногда продаю свои видеомы ("видеопоэзия" -- изобретение Вознесенского. --Н.Х., печатаюсь много, книги выходят...

-- У вас проблемы с голосом, он катастрофически пропадает, но когда вы читаете стихи, он прорезается... Как это происходит?

-- Я не знаю. Из суеверия не буду говорить.

-- Вы когда-то говорили, что "пишете стихи ногами". Наверное, с возрастом все труднее ходить по улицам, отсчитывая ритм. Как теперь пишется?

-- Сейчас труднее ходить просто потому, что люди узнают и мешают все время. Раньше ты надвигал кепку на лоб и ходил, как по лесу, никто тебя не видел, не замечал, а сейчас, когда начинают здороваться, надо отвечать. На людях трудно писать, поэтому я всегда убегал куда-то... Но есть стихи, которые я написал не ногами, а другими частями тела. Я спал. А утром проснулся, смотрю: что-то написано моим почерком на бумажке рядом с подушкой -- видно, я во сне написал. Назвал эти стихи "Сага". Потом они стали песней в "Юноне и Авось":

"Ты меня на рассвете разбудишь,
проводить необутая выйдешь,
ты меня никогда не забудешь,
ты меня никогда не увидишь..."

-- Марк Захаров и Алексей Рыбников хотели, чтобы было продолжение "Юноны и Авось". Видимо, все зависит от вас?

-- Это не продолжение... Я много лет отказывался писать что-то для Захарова и Рыбникова. Но сейчас они меня уговорили -- я им напишу другую штуку. Она ничего общего с "Юноной" не имеет, но тоже историческая вещь -- о России, о княжне Таракановой.

-- А правда, что Стивен Спилберг собирался снимать "Юнону и Авось"?

-- Не совсем так. Там был такой Джозеф Паб -- хозяин нескольких театров в Америке. Он хотел поставить у себя "Юнону и Авось", и для этого позвал Спилберга. А фильм... Наверное, это было бы хорошо. Но, по-моему, они там что-то не сговорились. Сначала было все нормально, а потом как-то поехало в другую сторону -- я потерял нить. Тут же сложно все: кроме меня, есть еще Рыбников -- деньги, гонорары, понимаете?

"ЗЕМФИРА ОЧЕНЬ ТОЧНО БЕРЕТ МЕТАФОРУ"

-- Множество песен на ваши стихи стали шлягерами. Но после паулсовско-пугачевского "Миллиона алых роз" вы вдруг сказали, что вам больше неинтересно работать в песенном жанре...

-- Действительно, после Паулса я как-то перестал этим заниматься. Это потому, что надо что-то новое делать в жизни. Когда-то я не занимался песнями совершенно, и мне говорили, что я не умею этого делать. Мне хотелось этим овладеть, и, по-моему, я достиг в этом максимума. Дальше -- скучно. То, что сейчас поют, -- например, "Голубые яйца дрозда" -- это уже без меня. Или там Осин переделал мои стихи "Плачет девочка в автомате" -- это уже его дело. А сам я как-то перестал писать... Может быть, еще напишу чего-нибудь.

-- Я слышала, вы очень хорошо относитесь к творчеству Земфиры?

-- Да-да. Вы знаете, она появилась неожиданно, как-то обошла всех по краю. И потом, у нее удивительно ассоциативное мышление. "Синоптик" -- прекрасная песня. Она очень точно берет метафору. Я заинтересовался ею, когда она еще не была поп-шоу-звездой, она только начинала. Я не знаком с ней лично, потому что... не хотелось разочаровываться.

"ВЫСОЦКИЙ БЫЛ ТИХИЙ, КАК СОЛОВЕЙ"

-- Известно, что в спектакле по вашим стихам "Антимиры" на сцену Таганки впервые вышел с гитарой Владимир Высоцкий...

-- Я его очень любил. Это целая жизнь, рассказывать можно до утра. Наша последняя встреча была, когда мы летели из Сочи. Вдруг на лету в салон входит Володя (наверное, до этого он с летчиками сидел). Довольно прохладно, а он -- в маечке. Я удивился: "Почему ты в майке?" -- "Ты знаешь, меня обокрали!" У него в Сочи в гостинице "Актер" крючком вытащили все: курточку с часами и с ключами... А он только-только в новой московской квартире сделал две линии немецких замков, которые невозможно было открыть. "Вот, говорит, не знаю, что теперь делать -- как я без ключей в квартиру попаду?" -- "Ну оставайся у нас, поночуешь, как всегда". -- "Не-ет, я поеду". Его в аэропорту встретили два каких-то амбала, совершенно уголовного вида -- специалисты по замкам. Помогли дверь открыть. Он позвонил уже из дому и доложил, что все в порядке. После я его никогда не видел.

Вообще, Володя был совершенно удивительный человек. Тихий, скромный. Как-то болгарский поэт Любомир Левчев, будучи в Москве, стал ко мне приставать, чтобы я его познакомил с Высоцким -- в Болгарии его тоже хорошо знали. И вот на прощальном вечере Левчев провозлашает тост, что я, мол, такой плохой человек, потому что обещал познакомить с Высоцким, а не познакомил... Я говорю: "А посмотри, кто рядом сидит!" -- "Это -- Высоцкий? Маленький такой? Не может быть!" Он думал, что Высоцкий -- гигант... Володя был тихий, как соловей, не носил ярких одежд, очень застенчивый.

"Я ОДОЛЖИЛ У ЖАКЛИН КЕННЕДИ СВОЮ ВИДЕОМУ, А ВЕРНУТЬ НЕ УСПЕЛ"

-- Правда ли, что вы дружили с кем-то из клана Кеннеди?

-- Ну что значит -- дружил? В свое время Роберт Кеннеди меня спас: он прислал мне телеграмму, и меня выпустили из Советского Союза -- до этого меня не выпускали. Я очень дружил с Жаклин Кеннеди (она не из клана Кеннеди, но все-таки) -- удивительная была женщина. Я сделал для нее видеому "Бабочка Набокова", состоящую из русских и латинских букв. Вы знаете, что Набоков собирал бабочек? Так вот, эта изящная бабочка так понравилась Жаклин, что она хотела ее купить. Я сказал: "Жаклин, зачем? Я вам ее подарю!" Она поставила бабочку на окно своей спальни, выходящее на Пятую авеню, в парк. Потом я попросил на время эту видеому -- у меня в Париже была выставка. А когда я вернулся, Жаклин уже была мертва. Я приехал на похороны. Так что, эта бабочка у меня, но фактически она принадлежит Жаклин Кеннеди.

-- Говорят, что цари всегда чувствовали власть поэта над умами, и именно потому "ревновали" свой народ к поэту, а значит, и боялись, и замечали... Как по-вашему, сейчас существует эта связка "поэт и власть"?

-- Я не знаю, что такое "власть поэта над умами" (и вообще, власть не бывает над умами -- она если есть, то над чувствами людей), поэтому скажу насчет связки с властью. По-моему, власть сейчас не интересуется поэзией и поэзия не интересуется властью. Когда-то они шли полярно, и это была политическая струя в поэзии. И Пушкин этим занимался, и мы занимались. По-моему, последння точка -- это была та встреча с Хрущевым, когда он на меня орал. Это была кульминация. После этого поэзия и власть разъехались и стали идти параллельно. Я думаю, это хорошо, что каждый занимается своим делом. Вот моя книга "Шарпей" -- абсолютно аполитичная, потому что время очень политическое.

-- Почему "Шарпей"?

-- Я очень люблю эту породу собак. И особенно шарпея, которого зовут Брик. Хлопот с ним, конечно, много, но все вознаграждается красотой. Это совершенно удивительное существо, аристократ среди плебеев. Мао Цзедун велел расстреливать хозяев таких собак, поэтому они стали эмигрировать из Китая в Америку, да и в нашу страну... У шарпея много складок. Я думаю, складки -- это метафоры. Ну, в общем, почитайте книжечку и вы поймете, почему я люблю шарпея.

-- Кстати, о том приснопамятном съезде, где выступал Хрущев... Ведь пленка с его голосом, где он вас 20 минут ругает, теперь у вас?

-- Да... Под конец века все-таки выбрасываются на поверхность события этого века. И эту страшную пленочку тоже нашли ваши коллеги, журналисты -- в Пензенском архиве. От меня ее прятали, говорили, что она уничтожена... Вася Аксенов, на которого Никита Сергеевич тоже тогда орал, был в шоке, когда прослушал эту запись. Сейчас трудно представить, что в то время после криков главы государства "антисоветчина, антипартийщина!" тебя даже не арестовывают. Но этот громогласный хор бандитов, которые были в зале и орали: "Долой! Позор! Катись к такой-то матери из нашей страны!.." Сейчас не хочется это вспоминать, потому что другой век, это все прошло и... дай Бог, чтобы не вернулось никогда.

"ТАРКОВСКИЙ БЫЛ ЕДИНСТВЕННЫЙ СТИЛЯГА В НАШЕЙ ШКОЛЕ"

-- Вам было 14 лет, когда вы отправили свои стихи Пастернаку, и он принял их с восторгом. Как вы решились тогда отправить эти стихи?

-- Я думаю, что все это судьба и Бог ведет тебя. Надо просто слушаться этого голоса, который тебе что-то изнутри говорит. Этот голос послал меня к Пастернаку, я послушался его и не ошибся. И Пастренак, надеюсь, может, не ошибся. Сейчас я живу рядом с музеем Пастернака -- это тоже совершенно случайно получилось. Как-то ко мне в Переделкино приехал Боря Гребенщиков, очень шумел, и после этого я решил построить дом, чтобы отдельно жить. Построил домик. Но земля там принадлежит Литфонду, и свирепый начальник пришел и сказал: или выкупите этот дом, или подарите его Литфонду. Я тогда долго с ними торговался и подарил им этот небольшой домик, там сейчас живет другой человек, а мне дали арендную дачу... рядом с домом Пастернака. Так я опять оказался рядом с Борисом Леонидовичем. Он был удивительный человек. Если что-то из меня получилось или получится еще, то это благодаря Пастернаку.

-- Правда, что вы выросли в одном дворе с Андреем Тарковским?

-- Мы не только жили в одном дворе, но и учились в одном классе. Это была школа Завода Михельсона в рабочей слободке. Цвет школы был -- серый. Все такие угрюмые ребята, блатные и приблатненные, у нас всех кумиры были -- урки и хулиганы. У Тарковского тоже, но он даже внешне был яркой фигурой: одевался в оранжевый пиджак, зеленые брюки -- он был единственный стиляга в нашей школе. Мы с ним дружили, потому что у него отец был поэт, он знал, кто такой Пастернак. А познакомился я с ним на футбольной игре. Мы стукали в одни ворота, была большая грязь. И подошел такой бледный мальчик (мы потом узнали, что у него туберкулез был), он стоял с сумкой-авоськой и глядел, как мы играем в футбол. А наш кумир двора, местный хулиган, сказал: "Становись на ворота, парень". И он стал на ворота -- в новом белом свитере. Представляете, что из этого свитера стало через 20 минут? Но меня поразило, что он совершенно не боялся этого, бросался в ноги, после вышел -- весь заляпаный, отпечатанный этой грязью, которой лупили его. Потом я узнал, что это Тарковский...

-- Говорят, что у вас с Иосифом Бродским были довольно сложные отношения?

-- А у поэтов не могут быть несложные отношения. Я к нему относился с пиететом, но, может, недостаточно... Он тоже иногда меня цапал, но все это было до того, как мы встретились. Он был петербуржец, я -- москвич, и мы познакомились только в Нью-Йорке, в музее Гугенхайм на презентации. Мы подошли друг к другу, и публика отскочила от нас, надеясь, что мы будем драться. Мы долго говорили с ним, а на следующий день он позвал меня к себе попить кофе. Он оказался очень доброжелательный, милый человек... Больше я его не видел...

"ВЕРА СПАСАЕТ НАС ОТ ПАДЕНИЯ В БЕЗДНУ"

-- Вы по образованию -- архитектор и, кажется, не забыли эту профессию?

-- Я в прошлом году сделал памятник своим родителям на Новодевичьем кладбище. Долго его делал. Это гигантский шар, который "катится" по наклонной плоскости -- и все. Он символизирует время. Но чтобы он не упал, его поддерживает... крестик. Небольшой очень красивый медный крестик со смальтой. По-моему, эта конструкция дает что-то о нашей жизни: вера удерживает нас от падения в бездну. Так что, будете на Новодевичьем, посмотрите. Я думаю, это лучшее, что я сделал в архитектуре.

-- Еще несколько десятилетий назад вы написали страшную поэму "Ров", которая теперь кажется пророческой...

-- Вы знаете, может, это моя вина, что я написал эту поэму... Возможно, этим я где-то вызвал к жизни это чудовище меркантилизма и преступлений, которые сейчас на нашу страну напали. Мы не знали нашей страны, не знали всей ее криминальной основы. Тогда это казалось единичным явлением, а оказалось, что именно это -- типично. Увы, эта поэма действительно оказалась пророческой.

-- Какие-то у вас пессимистические настроения... Вы думаете, что будущее -- столь мрачно?

-- Да нет. Если бы пессимистические, я б пустил себе пулю в лоб и прекратил все это дело. Я верю, что все-таки назначение нации -- это божественное назначение. И поэзия на Руси должна нести мир -- это ее историческая миссия. Поэтому я думаю, что все будет нормально. Только жалко, что нескоро. Вообще, за поэзией будущее. Для России, Украины, вообще для славянских стран она очень важна. В области компьютеров мы никогда не будем главенствовать в мире, в кукурузе тоже. Поэзия -- это единственное, что мы дали в ХХ веке и в XXI, я уверен, тоже.

-- Историческая миссия -- это прекрасно. Но ведь поэта вдохновляет муза! В каких отношениях вы сейчас с вашими музами?

-- Я скажу: ведь главное -- результат. Если стихи пишутся, значит есть муза, значит она хорошо работает, хорошо вдохновляет. Я сейчас пишу очень много и насыщенно, и неплохо, по-моему. Так что муза у меня прекрасная.

-- Действительно, у вас сейчас стали стихи более романтические и нежные, чем раньше. С чем это связано?

-- Я думаю, Муза -- Муза виновата.

Последние фразы Андрей Андреевич произнозит почти благоговейно, обернувшись к своей молодой голубоглазой спутнице Кате. Потом они берутся за руки и уходят. Я им почти завидую...