"ХОРОШИМ РЕЖИССЕРАМ Я ОТДАЮСЬ ПОЛНОСТЬЮ"

Станиславский велел "любить искусство в себе, а не себя в искусстве". Если я ничего не перепутала. Пока в этом каламбуре отыщешь философское зерно, сломаешь не только шею, но и зубы о гранит театральной науки... Завтра, 27 марта, -- Международный день театра. Как же его отметить? Податься в Театр им. И. Франко на вручение премии "Киевская пектораль"? Но это завтра. А уже сегодня у нас в гостях Богдан Ступка.

Основные вехи его биографии вроде бы известны. И кино, и театр (Львов--Киев, тандем с режиссером Сергеем Данченко, художественное руководство Театром им. И. Франко), и семья: жена, сын-артист, внуки... Он всегда на виду. Но я о другом. Прошлым летом во время гастролей в США со спектаклем "Тевье-Тевель" Ступка познакомился с внучкой Шолом-Алейхема, 92-летней Бэл Кауфман. Бэл -- ровесница мамы Богдана Сильвестровича. Мама до сих пор живет во Львове, отказываясь переезжать в столицу к знаменитому сыну. Мне показалось, что цветущий вид Бэл Кауфман... его глубоко ранил. "Вона злетіла до нас на сцену, така енергійна, легка, як метелик, а я подумав про свою маму -- змучену, згорьовану, як тяжко вона працювала..." Я знаю: Богдан Ступка может сыграть все. Но эту боль он не играл. И мне очень захотелось поговорить о его детстве -- мы ведь действительно все оттуда родом...

"БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО" ПОД ПУЛЯМИ

-- Ваши первые детские воспоминания -- какие они?

-- Война. 44-й год. Мне три года. Ремесленный городок Кулыкив под Львовом. Дед мой был садовником, а еще выделывал шкуры на кожухи -- ну, этого-то я не помню... Помню нашу хатку возле маленькой церковки. Началась бомбежка. Мы выскочили из хаты -- и бежать. Добежали до такой небольшой пристройки напротив хаты (что-то вроде собачьей будки, а может, для козы), и только залегли там, как бомба упала в хату. Она горит, а мы лежим -- мой дядя Павел, отец, еще какой-то мужик и я маленький. В этой пристройке крыша была соломенная. И вдруг (вот это я точно помню) какая-то нога в сапоге -- бац! -- отцу на спину. Кто-то прыгнул на эту пристройку. С автоматом. Я палец к губам приложил и шепчу: "Тату, тихо!" Если бы тот, с автоматом, услышал, что тут человек -- прошил бы очередью сразу. Отец потом подтверждал, что это на самом деле было. Помню: все горит и солдатики лежат -- пушок над губой, еще безусые... Повешенные на столбах... Из дому боялся выйти. Вот такие первые воспоминания. Детство мое босоногое. У меня этот страх на всю жизнь остался.

Обычно ребенок в три года ничего не помнит, а тут экстремальные ситуации -- запомнилось... Помню еще, бежали мы через поле пшеницы, отец меня на плечах нес. Пули свистят, а я в таком картузике. И тут -- пик! -- пуля прямо в картуз. Чуть-чуть выше головы. На сантиметр ниже бы и...

-- А приходилось когда-нибудь сознательно рисковать жизнью?

-- Надо вспомнить. (Долгая пауза.) Что-то не было. Наверное, именно потому, что появился вот тот страх в детстве. Потом еще был страх, когда людей в Сибирь вывозили при Сталине -- это уже львовские воспоминания (я в первый класс пошел во Львове в 1948-м, а отец уже с 44-го в Львовском оперном театре пел, и я к нему туда приезжал). Как только ночью какая-то машина едет по улице -- мама срывалась и бежала к окну. Я не понимал, в чем дело, но тоже бежал за мамой. Мама крестится: проехали, не к нам. Выработался подсознательный страх. И фантазия так заработала! Не знаю, может быть, она потом на актерскую профессию "сработала", понимаешь?

Кажется, это был 1972 год. Юра Ильенко в Югославии снимал фильм "Наперекор всему". И вот мы едем в горы на съемки по "серпантину". В машине Ильенко, Иван Миколайчук, Лариса Кадочникова, Лёва Перфилов, Боря Хмельницкий с Таганки... Я сижу слева. И слева же -- пропасть. Мне это ущелье тут же начинает навевать дурные мысли, фантазия заработала, и я уже вижу себя на земле в пропасти, в крови... Мне становится дурно, я хочу воздуха! Прошу: остановите машину. Выхожу -- весь зеленый. Юра говорит: "Наверное, напился вчера". Я говорю: "Да, Юра". А что я буду объяснять, что это у меня такая дурная фантазия? Я стеснялся об этом говорить.

МЫ ВСЕ УЧИЛИСЬ ПОНЕМНОГУ...

-- Как-то в школе, защищая справедливость, я заступился за одного парня. А там та-а-кой амбал! Я ему: "Ты посмотри на себя, на свои кулаки, -- и на него. -- А ну отойди!" И он меня ка-ак шуронет! Ёлки-палки! Побил так, что я неделю лежал дома...

Первые четыре года я проучился в школе, где были и мальчики, и девочки. Наша учительница "старой польской закалки" Францишка Ивановна брала линейку и, если ты себя плохо вел, -- по рукам! В угол на гречку ставили, на колени -- так долго не выстоишь. Но, конечно, так как я вырос в Оперном театре -- я такое в углу вытворял, что та учительница была не рада, что меня туда поставила! Уже в пятый класс я пошел в мужскую школу.

-- Но это же ужасно скучно -- без девочек!..

-- Скучно. А что делать? Зато у нас был очень интересный класс, "элита". А в восьмом классе меня перевели в 28-ю школу -- женскую. Ха-ха! Ха-ха! Двадцать девушек и восемь хлопцев -- ведь это же кайф! Мы же все были на вес золота! Девушки за нас дрались! Я тогда влюбился и одной девушке написал записку: "Давай дружить!" И получил "гарбуза". Потому что она любила другого. Романа Лемеху, который потом стал диктором Львовского телевидения. Боже! Невыспанные ночи, ужас!.. Когда мы собрались через десять лет после окончания школы (уже дети у нас были), сели за свои парты, я ей снова написал записку: "Давай дружить!" И получаю ответ: "Давай!!!" -- с тремя восклицательными знаками.

А еще у меня был друг Богдан Сорока, который занимался живописью в художественном училище. Мы с ним купили пластинку "Фауст" Гуно, сделали макет сцены, вылепили персонажей из пластилина, купили магний. Ставили пластинку. Звучала увертюра, Богдан поднимал занавес, потом -- пш-ш-ш! -- вспыхивал магний и появлялся Мефистофель...

"Я ДУМАЛ, ЧТО К КОНЮ И БЛИЗКО НЕ ПОДОЙДУ"

-- Поскольку я имел доступ в Оперный театр, я каждые субботу-воскресенье водил туда двух-трех одноклассников. Уговаривал дежурного. Он говорил: "Только так, чтобы я не видел", -- как будто это проблема была! Во Львов приезжали практически все оперные звезды -- из Москвы, Питера, Киева, Харькова, Бухареста. Я слушал и был знаком с Лемешевым. Он меня еще по головке погладил... Иван Семенович Козловский, Пирогов, Лисициан, Норцов...

Летом приезжали драматические театры. Они на массовые сцены своих не брали, экономили, и когда мне было 14 лет, отец меня записал в миманс -- в массовку. Тогда Театр Станиславского привез "Дни Турбиных" Булгакова. Молодой, но уже лысый Евгений Леонов играл Лариосика, полковника Турбина -- потрясающий артист Якут. Я был рослый мальчик, мне сказали: будете выносить на носилках гетмана Скоропадского -- он был дяденька грузный... И в массовке мы принимали участие. Причем, в той же массовке, проклиная свою маленькую зарплату, ходил еще никому неизвестный Евгений Урбанский. Еще был спектакль Театра Маяковского "День чудесных обманов" -- я там играл какого-то монаха, перебегал из левой кулисы в правую...

-- Драма -- это прекрасно, но вам-то, наверное, хотелось в оперу?

-- Да, но там надо петь по нотам. Есть композитор, дирижер, хормейстер... Узкие рамки: си-бемоль, до-диез. Не возьмешь ноту -- дальше не споешь. А в драматическом театре -- простор: ты сам себе композитор. Вместе с режиссером. Сам себе партитуру создаешь. Если выработал голосовую партитуру -- тогда и роль получится.

-- Два таких разных вопроса: когда вы впервые ощутили себя артистом и когда впервые почувствовали, что вы -- знаменитость?

-- Я был студентом театральной студии. Закончил первый курс. И Борис Фомич Тягно взял меня на роль робота в спектакль "Фауст и смерть" по пьесе Александра Левады -- про первый полет человека в космос. А я увлекался рок-н-роллом, и однажды на репетиции мой робот вдруг... начал танцевать рок-н-ролл. Режиссеру это очень понравилось... Поехали мы в Москву на декаду украинского искусства. В 19 лет я играл на сцене МХАТа -- это было, как сон! А когда мы с Ярославом Гелясом пошли на выставку в Манеж, нас там узнавали и просили автографы. В 19 лет! А какой второй вопрос? Когда я почувствовал, что стал знаменитым?

-- Похоже, что тогда и почувствовали...

-- Нет, по-моему, это случилось только после того, как "Білий птах з чорною ознакою" облетел весь Советский Союз. Ко мне стали вдруг приходить, что-то говорить, писать письма... Я не мог понять, что происходит: я-то не изменился! Михаил Ульянов, с которым я не был тогда знаком, прислал мне потрясающее письмо и пригласил сниматься в его фильме "Самый последний день" -- это была моя первая поездка на "Мосфильм". Они думали, что я здоровенный -- я же в фильме был ого-го! А тут я приехал -- худое, подстриженное, в блейзере!

А вообще, уже после "Чайки", которую у нас ставил Владимир Опанасенко, мне один актер сказал: "Вот ты и проснулся знаменитым". Я играл Треплева. После того, как мы сыграли этот спектакль в Москве, в Театре Маяковского, меня зовут в администраторскую. Там уже Лариса Кадырова, которая играла Нину Заречную, Сергей Данченко. И сидят два выдающихся критика -- Марков и Раевский. И Иван Семенович Козловский. Иван Семенович подходит ко мне (он меня маленьким, конечно, не помнит) и говорит: "Мне очень понравился ваш тембр голоса!" А мне Кадырова все время говорила: "У тебя такой противный голос!"

-- Оч-чень ласково!

-- Ну я люблю петь! Оперные арии, подурачиться люблю... Это такой свой комплекс. Моя мечта была -- петь! Я когда слышу, что красиво поют -- Федор Стригун с Тасей Литвиненко как запоют -- я млею, у меня слезы на глазах, подпевать начинаю, а они: "Да не сбивай ты нас!" (Смех.) И тут мне Иван Семенович говорит: "Фирма "Мелодия" будет записывать "Наталку Полтавку". Мне очень понравился ваш тембр, я хочу, чтобы вы спели партию Мыколы". Я имел такую сатисфакцию!.. Но перепугался страшно. Я же не спою! Говорю: "Ой, Иван Семенович, я же снимаюсь... А когда запись? Ой, у меня как раз кино, я еду на Кавказ, меня не будет..."

-- По-моему, довольно показательный момент: вы отказались от такой заманчивой перспективы -- чтобы, не дай Бог, "не ударить лицом в грязь"... Это был единственный случай, когда вы отказались от работы потому, что боялись не справиться?

-- Много было. Там, где вокал, я отказывался. Там, где кони, отказываюсь. Только Ежи Гоффмана я обманул...

-- Как вам это удалось?

-- Он из Варшавы позвонил, пригласил сниматься в "Огнем и мечом". Я дал согласие. Через неделю звонит: "Богдашка, ты сидишь на лошади?" -- "Сижу". Ну он же не спрашивал, или я езжу? И вот, когда пришел момент мне садиться на лошадь -- мне так страшно стало! Потому что в "Білому птасі" меня конь выкинул из седла, и я упал на заборчик из колючей проволоки. Слава Богу, она мне где-то тут влезла (показывает на плечо)... Да я к коню близко не подойду! А тут -- такой роскошный кабардинец, специально для Хмельницкого подбирали. Думаю: "Господи! Пройди, тот тяжкий час, когда мне надо будет сесть на этого коня!" (Смех сквозь слезы.) Я подхожу к Гоффману: "Юрчику, я не сяду! Я боюсь. Может, какой-нибудь дублер?" -- "Знаешь что, Богдан? Это не штука -- уметь ездить на лошади. Штука -- уметь сыграть, что ты умеешь ездить на лошади". Я сел на коня и поехал. Вот как может подействовать одно слово режиссера: ты просто садишься и едешь...

"ТЫ ЕМУ О ЗАРПЛАТЕ, А ОН ТЕБЕ -- ОБ ИСКУССТВЕ"

-- Богдан Сильвестрович, помните ли вы свою первую встречу с Сергеем Данченко?

-- Это была пьеса Виктора Розова "В дороге". 1966-67-й год. Хотя мы до этого были знакомы. Он работал в театре юного зрителя, мы ходили на его спектакли...

-- Вы с ним сразу "спелись"?

-- Ну как -- сразу? У него была очень интересная способность: он мог с тобой ходить и часами разговаривать об искусстве. Ты ныл, что тебе надо зарплату, что у тебя маленький ребенок, "что ж мне эти 90 рублей, вот бы на 10 рублей больше..." А он говорил: "Это все будет. Главное -- выйти и хорошо сыграть". И мы могли так ходить до трех, четырех часов ночи. И он тебя настраивал, что все закулисные разговоры и "понты" -- суета. Если ты актер, ты должен это доказывать не в буфете, не на улице, не в прессе, а на сцене.

-- Сейчас у вас в театре приступил к репетициям "Царя Эдипа" Роберт Стуруа...

-- Ой, какие репетиции! Какая это прелесть, какая радость! Как он любит актеров! Уже полтруппы просится поприсутствовать.

-- А он пускает?

-- Ну-у... Пускает. Женщин. Мужчин как-то так, не очень. Он такой мудрый и при этом такой непосредственный! И это так хорошо, что взяли именно Софокла! Недаром Курбас говорил, что театр должен постоянно возвращаться к древнегреческой трагедии. Потому что это наши истоки. Я Стуруа предложил на выбор: "Учитель истории, или Одноногий солдат" Леонида Первомайского, "Пер Гюнт" Ибсена или "на ваше усмотрение древнегреческую трагедию или комедию". Он выбрал "Царя Эдипа".

-- И Эдип -- вы?

-- Я -- Эдип. Теперь я уже могу это сказать, хотя знал давно. У Стуруа на репетициях я сижу, как ребенок! Я очень люблю хороших режиссеров. Я им отдаюсь полностью. Они ставят такие интересные задачи! Мне Валерий Фокин в Москве говорил: "Почему ты меня не посылаешь?" Я: "Не понял". -- "Да меня знаешь какие козявки-артисты посылали?" Чтобы я режиссера посылал? Такого не было. Ну если уж он полный... Тогда рядом с ним сам начинаешь тупеть. Вот тогда уже говоришь: "Нате вам роль, и дайте мне покой. Дай вам Бог здоровья и успехов, только не мучайте меня".