ДМИТРИЙ СТУС: "КГБ ПОМОГЛО МНЕ ПОНЯТЬ И ПРИНЯТЬ ОТЦА"

19 ноября этого года исполняется 15 лет со дня перезахоронения в Киеве известного украинского поэта и диссидента Васыля Стуса, погибшего в 1985 году на политзоне в Пермской области во время отбытия второго срока за антисоветскую деятельность. К этой печальной дате его сын, украинский писатель Дмитрий Стус издал первую биографию отца "Василь Стус: життя як творчість", а невдалеке от Ленинградской площади в Киеве откроется музей поэта. Он будет филиалом уже существующего музея в городе Горловка Донецкой области, который в свое время был открыт по инициативе Фонда ветеранов МВД УССР. Это стало поводом для разговора с Дмитрием об его отце и о том, как писалась первая биография Васыля Стуса.

— Как создавалась ваша книга об отце?

— Мыкола Григорьевич Жулинский, если можно так выразиться, долго меня насиловал, чтобы я все же засел за написание этой книги. В 1989 году он пригласил меня в Институт литературы, чтобы попробовать издать однотомное собрание сочинений Васыля Стуса. Тогда никто не знал, много ли таковых сочинений осталось. В итоге 10 лет ушло на то, чтобы мы с Михайлиной Коцюбинской, Галиной Бурлакой и Оксаной Дворко издали 9-томное собрание. После этого Жулинский сказал: ты уже кандидат наук, стихи отца издал — теперь пиши его биографию. Я ответил ему, что делать этого не хочу и не буду никогда, просто хочу отдохнуть. Ведь Стусом тяжело заниматься — и не только сыну, но и вообще всем людям, которые к нему обращались…

— А почему трудно?

— Трудно все то, что идет по максимуму, а Стус жил по максимуму, и это вольно или невольно передается тем, кто работает с его творчеством. Каждое столкновение с ним и его биографией — это самоиспытание колоссальной силы. Мы всегда говорили о человеке Васыле Стусе, а у нас все его предпочитают считать политиком. Многим проще осмыслять Стуса только как героя и борца, чем человека и поэта. Вспоминаю, как к его маме (моей бабушке) Ялыне Яковне в 1989 году впервые пришли с жовто-блакытными прапорами, так она и флаг порвала, и древко этого флага на чьей-то голове поломала.

— За что?

— Мотивация была простая — "убили менi сина, а тепер ви його пiдносите? Ранiше треба було". И она по-своему права.

— И как вы все-таки решились написать книгу?

— Очень любят сегодня говорить, что Стус не стал бы поэтом, если бы не сидел. И, наверное, именно то, что эту мысль начали говорить не только ограниченные люди, но и известные литературоведы и политологи, заставило меня четыре года своей жизни положить на создание этой книжки. Она писалась тяжело. Полтора года я провел в архивах СБУ, ездил в Пермь, Москву, по местам Украины, связанным с именем отца. Мне было интересно написать биографию человека, который жил по принципу "Кто, если не я" и который, если падал, то всегда находил в себе силы подниматься. Вот об этом и написана книга. Фактически биографию я довел до конца 1972 года, то есть до того времени, когда неправедный суд превратил патриота Васыля Стуса в непримиримого врага системы под названием СССР. Книга начинается с перезахоронения тел Стуса, Литвина и Тихого на родине. Именно это событие в 1989 году открыло Киев для Стуса и Стуса для Киева. Тогда собралось 100 000 человек. Дальше — история украинского крестьянства, Донбасса, рода Васыля Стуса по отцовской и материнской линиям, условия его личностного формирования. Васыль Стус родился в одном из сел Винницкой области в 1938 году. В это же время его отец вместе со старшей дочерью завербовался на работу в Донецк, где потом прошло детство поэта. Это край, где выживает только сильнейший, где право сильного доминанта, где уважение нужно заслужить.

— И каково было на новом месте?

— Семья сохраняла свою отличность от населения этого края, что нашло свое отражение в религиозности и украиноязычии. Васыль чувствовал свою непохожесть с детства, учился защищать "странности" родителей, к которым большинство относилось с пренебрежением. Лет 20 тому за украинский язык вечером в Харькове можно было получить по лицу, в Донецке тоже было нечто подобное. Языковые различия фундаментальны, и то, что ты в школе разговариваешь на одном языке, а дома на другом — давят на детскую психику. Отец решил, что не может стыдиться родителей и их культуры. Если она, эта культура, в Донецке выглядит странной, то он должен ее защищать.

— Считал ли он Донбасс своей родиной? Если бы он остался на Винниччине, стал бы он тем, кем мы его знаем?

— Донбасс сделал его мужчиной. Винниччина — значительно более мягкий край. В социальном плане на Винниччине все уже устоялось, все роли между людьми расписаны и они живут довольно стабильно, без каких-либо изменений. Все понятно — вот этот род такой, а этот такой. В Донецке же, куда хлынули в 20—30 годах массы переселенцев, которых называли "грачами", — такого не было. Там, какое бы место ты не занимал — ну, скажем, парторга — ты все равно "грач", потому что есть местные квалифицированные кадры — рабочие во втором-третьем поколениях, интеллигенция, которые живут в лучших, привилегированных районах, а не около заводов с дымящими трубами, и которые чувствуют себя хозяевами. Поэтому, чтобы стать своим, надо перейти сложный психологический барьер. И добиться этого удавалось немногим. Мне кажется, что своим в Донецке Стус вряд ли стал, но в этом городе он научился переламывать ситуацию.

— А как он перенес тюрьму? С какими людьми он там встречался?

— Я был дома у русского националиста и писателя-диссидента, ныне главного редактора журнала "Москва" Леонида Бородина, который был последним, кто сидел с отцом в одной камере. У него дома в Москве на одной стене висит икона, снизу портрет Николая Второго, еще ниже портрет Васыля Стуса. Он, заметив, что я обратил внимание на эту портретную галерею, пояснил, что фото отца висит не потому, что я к нему пришел в гости, просто мой отец — это единственный Поэт, которого он знал в этой жизни. Думаю, что это был один из лучших сокамерников отца, ведь они с Бородиным были людьми одного интеллектуального уровня. А вообще с Васылем Стусом сложно было сидеть. Он вел себя как поэт во всем и всегда. Еще в 1972 году на КПЗ он через тюремную администрацию просит жену передать ему сигареты "Памир" — столько-то штук, карандаши — столько-то, ручки — столько-то, свободу — один раз вдохнуть, справедливость — один раз увидеть, смерть — 9 граммов. Когда мама передала ему передачу, он подписал бумагу о ее получении: "враг народа В.Стус", за что получил пять суток карцера. Он был требовательным и к себе, и к другим. Если он считал, что люди поступили не по-человечески или подло, он всегда им об этом говорил в лицо. Этому его научил Донецк, где все открыто. Там на всех уровнях, если ты сделал что-то не так, — сразу придется за это платить, хотя, с другой стороны, значительно меньше тебе делают подлостей в спину, улыбаясь при этом в лицо. Мы здесь, в Киеве, привыкли, что идет подковерная борьба. Мне это тоже, кстати, неприятно, мне проще, когда мне говорят какие-то вещи в глаза и прямо.

— А любили ли Стуса женщины?

— Да, его любили женщины. У него они были и до мамы. У отца была большая любовь, о которой я написал в книге, ее звали Шурой. Она позже стала одной из лучших акушерок в Донецке. Но Шура не понравилась моей бабушке, и они со Стусом разошлись…

— Так что получается, что Стус был патриархальным человеком, если мнение матери могло привести к расставанию с любимой?

— Я не скажу, что патриархальным, но он с большим уважением относился к традиционной культуре и благословение родителей было для него очень важным. Родители вообще были для него важной составляющей. В 1978 году Стусу пришлось два дня голодать, чтобы власти отпустили его из Магадана, где он отбывал ссылку, в Донецк для свидания со смертельно больным отцом. Оно все-таки состоялось, но последнее, что услышал отец от моего деда, было: "Васылю, яка мені важка ця ганьба". Через час дед умер.

— А как ваша мать познакомилась с вашим отцом?

— Моя мать работала в это время на заводе Антонова и параллельно училась на вечернем в Институте гражданской авиации. Они познакомились в киевском метро в 1964-м. Она вечером возвращалась с Крещатика, а он пробежал мимо нее. Нечаянно задел за плечо, повернулся, долго на эскалаторе ее рассматривал. Потом сопровождал маму до Святошина. Оказалось, что его общежитие находилось недалеко от ее дома. Мама, объясняя мне, почему она ответила взаимностью отцу, сказала: "Вiн накрив мене своїм крилом". Сколько себя помню, наша семья жила на то, что заработала она. Это было дико для отца, это его унижало и раздражало. Представьте, что его, поэта, различные университеты мира приглашают выступить с лекциями, а он не может отсюда выехать и живет на 80—90 рублей, которые ему платят за работу на конвейере, где он клеит резиновую обувь. Это было между первой и второй отсидкой. До этого он еще работал на одном предприятии, где таскал тяжелые чугунные болванки, потом приходил разбитый домой, ложился, немного отдыхал, а потом вставал и переписывал свою книгу стихов "Палимсест", за которую его в 1985 году выдвигали на Нобелевскую премию.

— А как вы чувствовали себя в роли сына "врага народа"?

— Когда отец возглавил вторую Хельсинскую группу, ко мне, тринадцатилетнему, в школу пришли из КГБ. Меня вызвали в кабинет к директору школы и начались разговоры о том, какой плохой мой отец. Закончилось все это моими слезами и моим матом. Я тогда только под утро пришел домой. Этот случай дал мне возможность найти с отцом общий язык. Почему? Я видел, как тяжело было маме, и не принял его, когда он вернулся из тюрьмы. Я тогда считал, что его деятельность — это его выбор, а проблемы мамы были на моих глазах. Мы жили тогда довольно бедно, к тому же какие-то деньги она ему отсылала в тюрьму. Дети ведь максималисты, они — жестокие. Поэтому сразу принять человека, из-за которого мама живет так плохо, — сложно. И когда отец стал от меня что-то требовать, я ему объяснил, что он не имеет на это права — мол, кто ты такой? Спасибо КГБ, что оно помогло мне понять и принять отца.

— Поддерживали ли вы в детстве отношения с родителями отца? Ездили ли к нему на родину — в Донецк?

— Конечно. Я вообще люблю Восточную Украину, люблю степь, я чувствую себя там комфортно и хорошо. Я люблю открытых людей.

— А что, западные украинцы не такие?

— Они более закрытые. Мне Донбасс ближе, чем Галичина, хотя и там чувствую себя комфортно. Знаете, чем отличаются русская имперская от западноевропейской литературы? В одной есть содержание и пренебрежение формой, а в другой — примат формы, в которую уже включается содержание. Западная Украина — это территория, где жили очень бедно — беднее, чем в Украине, которая была в составе России. Но чтобы выйти на улицу, там нужно было прилично одеться, т.е. соблюдать какие-то внешние признаки приличия. А для меня это не имеет никакого значения. Для меня важны только суть и содержание, которые часто бывают совершенно неприглядными снаружи… Поэтому я очень хорошо себя чувствую в Восточной Украине и Перми, где у меня со времен перезахоронения отца осталось много друзей. Каждые три-четыре года я туда езжу. Даже не только, чтобы сказать еще раз спасибо тем людям, а просто потому, что они мои друзья. Это моя территория, мое пространство. Я ездил в Донецк к бабушке и дедушке довольно часто. Мы жили на улице Чувашской, и с местными ребятами я постоянно ходил играть в футбол. А когда в последний раз туда приезжал, то мои повзрослевшие друзья спросили: "А ты знаешь, что мы в детстве играли в футбол с самим президентом футбольного клуба "Шахтер" Ринатом Ахметовым?". Мне в Донецке хорошо, я люблю этих людей — они гордые, они трансформируют мир под себя и не хотят трансформироваться под какие-то правила, принятые обществом, которым, как правило, правят два-три князька. Посмотрите, сколько выходцев из Донбасса составляют гордость украинской культуры — Иван Дзюба, Владимир Сосюра, Васыль Стус, Олекса Тихий, Иван Свитлычный. Из этого края вышли и деятели русской культуры. Там всегда стоял вопрос выживания и не было четких правил игры, а это не способствует развитию такой размеренной, академической культуры, там все более жестко. Поэтому и сегодня мы видим, как из Донбасса сюда идут активные люди. Другой вопрос — насколько они находят себя в Киеве и насколько правила игры, которые они сюда

приносят, может принять не только Киев, но и Одесса, Харьков, не говоря уже о Виннице или Львове.