СТЕНГАЗЕТА ПО ПЯТНИЦАМ

ЭТОТ ПРАЗДНИК СО СЛЕЗАМИ НА ГЛАЗАХ...

Все дальше и дальше от нас уходит в историю та страшная война. Вот уже отмечаем 60-летие ее окончания. Но как сказал кто-то мудрый, — "война не закончилась, пока жив хоть один ее солдат". А значит, не имеют значения цифры. Война все равно остается с нами. Она в глазах наших ветеранов. То что большинству из нас знакомо из школьного курса истории или по фильмам, для них — реальная жизнь. Они до сих пор инстинктивно вздрагивают, слыша как малышня балуется петардами, и с виноватой улыбкой поясняют: "Так похоже на обстрел...".

Сегодня мы напечатали лишь несколько писем из того огромного потока, который пришел в адрес редакции. Но мы обязательно постараемся напечатать как можно больше. Мы ждем ваши письма по адресу: 03056 г.Киев, ул.Борщаговкая, 152-б. Или по электронной почте: [email protected].


ШЕКСПИР ОШИБАЛСЯ, НАПИСАВ, ЧТО "НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ, ЧЕМ ПОВЕСТЬ О РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЕ"

Осень 1941 года. Война дошла и до нас. Через село прошел фронт. Те, кто оборонял село, ушли. К нам пришли немецкие солдаты, а с ними и их порядок. Закрыта школа, не работает больница, стоит пустым кем-то разграбленный магазин. Весь мир сузился до хаты, до окна на пустую улицу. Из села регулярно забирают в Лебедин, в немецкую комендатуру, заложников. Все знают: если в селе убьют немецкого солдата, их всех расстреляют. С наступлением темноты и до рассвета — комендантский час. В это время можно было, без всякого предупреждения, получить пулю от любого немецкого солдата или полицая, которые встретятся на пути.

Но мы, подростки не могли смириться с такой жизнью. Нет, мы не стали юными партизанами. Помнили о тех, кто сидел в немецкой комендатуре. Однако сидеть вечером в четырех стенах темной комнаты было не под силу. Нас как магнитом тянуло на улицу, к друзьям и, несмотря на комендантский час, мы собирались где-нибудь в укромном уголке. Танцевали под губную гармошку, тихонько пели или рассказывали страшные истории.

Сидим, прижавшись другу ко другу, твою руку в темноте держит твоя подруга, пожимает ее и прижимается плотнее, когда рассказывают уж очень страшное. Все знали, кто с кем дружит. Моей "парой" была моя соседка по улице Катя.

Она была на год-полтора старше меня. Маленького росточка, щупленькая, стройненькая, она, в свои 17 лет, мало чем отличалась от подростков нашей компании. Жила Катя с мамой, и наши мамы были подругами. Две женщины на хозяйстве. что-нибудь сломалось, отвалилось — нужна мужская рука, и я тут как тут. Мама Кати как-то незаметно поддерживала нашу дружбу. Бывало, уходит, оставляет нас двоих в хате, посмотрит на нас и говорит "Будьте умными, балуйтесь, но не очень...". Мы, конечно, баловались, но порог дозволенного не переступали.

А в это время наших людей из села начали угонять в Германию. Катю тоже должны были забрать. А моя мама понимала в травах. Она принесла с луга каких-то трав, перетерла их и намазала Кате ноги. Потом Катя рассказывала: "В школе, где проходила медкомиссия, в бывшем кабинете директора сидели два врача: наш и немецкий. Увидели сыпь, поразились, что такого раньше никогда не видели, записали, что у меня хроническое заболевание кожи, и отпустили домой." Так моя мама спасла Катю от отправки в Германию.

В августе 1943 года немцы оставили наше село. А на пятый день после этого всех оставшихся мужчин старше 16 лет призвали в Лебедин, в военкомат. Помню, как в погребе (село еще обстреливала немецкая артиллерия), мама собирала мне в котомку то, что нужно было взять в военкомат с собой. Забежала и Катя — проститься. Сказала: "Тебя отпустят, тебе еще рано в армию." Не отпустили... Полевым военкоматам нужно было пополнять потери, которые несли наступающие войска. Так я оказался на той войне, которую потом назвали Великой Отечественной. А вернее было бы ее назвать, вместо "Великой", "Страшной". И прошел я по той Великой и Страшной от отцовского порога и до Победы.

Война закончилась. Тех, кто был постарше — демобилизовали, а нас, кого призвали в "непобедимую и легендарную" в неполные 17, оставили служить. И тянулась эта служба целых семь лет. Те, кто сегодня служит полтора года, а то и год, и не могут дождаться "дембеля", могут не поверить, что так было... Но я сам это прошел.

На шестом году службы дали отпуск. Походил я по селу, поговорил с людьми, с родителями моих друзей. Их тех, кого забрали вместе со мной, вернулись единицы. Долго стоял на крыльце хаты, где жила Катя. Боялся зайти, так как знал, что Кати нет. Открылась дверь и вышла ее мама. Постаревшая, из под платка свисают совсем седые волосы.

Вот что она рассказала: "После того, как тебя забрали в армию,через какое-то время забрали и Катю. В "трудовую" армию, восстанавливать разрушенные войной шахты. В письмах она про работу ничего не писала, но я между строк видела, как ей там тяжело. Как-то вечером за день до Октябрьских праздников в окно кто-то постучал. Я даже не узнала свою дочь. Выработанная, худая, стриженая, а ведь у нее коса была в руку толщиной.... Приехала она на два дня всего. А потом надо ехать на тот Донбасс, на ту работу. Да приболела она и осталась еще на один день. Осталась на свое и мое горе. Приехали какие-то военные, забрали Катю. За то, что не вернулась на работу вовремя, ее судили. За что? Разве она кого ограбила, кого-то убила? Неужели у того судьи, прокурора нет сердца, нет своих детей, чтобы за это судить ребенка?

Я слезами обливалась, читая ее письма из лагеря. Писала, что на Донбассе тяжело, а здесь, мама, в стократ тяжелее. Но меня успокаивала: не переживай за меня, береги себя. Я хоть и маленькая, но выносливая.

А потом пришла та страшная бумажка о том, что Катя погибла из-за несчастного случая на работе. Три раза писала в лагерь, чтобы хоть на- писали, как она погибла. Ни одного ответа. Где ее могилка? Кто провожал ее в тот последний путь? Были бы крылья — птицей бы полетела к ней. Но не дал Бог крылья. И нет денег, чтобы поехать в ту Архангельскую область..."

Долго мы сидели в хате, где все было, как прежде, но не было Кати, ее голоса, ее смеха. Что я мог сказать, какими словами притупить ту боль, что была на сердце у матери? Разве я мог подумать, что я, пройдя войну, сотни смертей, останусь жив, а ее не будет.

И мне кажется, что Шекспир ошибался, говоря, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте. Наша повесть оказалась гораздо горше.

Не жалела Родина-мать своих детей. И это была трагедия не двух влюбленных сердец, а трагедия целого поколения той военной поры...
ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА СЕБЯ

Не сон, а быль приснилась мне—
Мой полк шагает к высоте,
Вокруг лишь мрак и тишина,
Лишь рация звучит одна...
Ты услышь родная "Земля":
"Вызываю огонь на себя
Я прошу вас взорвать тишину
Освятите огнем высоту,
Чтобы по нашей земле врага
Не ступала отныне нога,
Чтобы пункт этот вечно был свят
Место гибели наших солдат!"
Здесь погибли семнадцать ребят,
Моя рота, родной мой отряд,
А когда-то мы были полком,
Я остался один... маяком...
И я к рации старой приник,
В темноте я маяк, проводник:
"Вызываю огонь на себя!
Отзовитесь "Земля", "Земля"..."
Пусть я израненный волк,
Отомщен будет славный мой полк,
Ты услышь меня только "Земля"
Здесь из наших остался лишь я!
Не жалей молодого меня.
Пусть горит под ногами земля,
Став навеки могилой врагу,
Я "квадрат" вам найти помогу!
Залпы пушек и пламя огня
Отомстят за ребят, за меня!
Своим голосом я тоже смогу
Отомстить за Отчизну врагу.
Эхом вторит высотка за мной
Что неравный здесь видела бой:
"Вызываю огонь на себя,
"Земля", "Земля", "Земля"...
И ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ ДЕТИ ШАЛИЛИ И ИГРАЛИ
Для рогаток особенно ценилась резина из камер авиационных колес, ее выменивали на порох у городских беспризорников

Мое детсство пришлось на годы военной поры. В детстве жизнь кажется вечной. Трудно даже представить, что кто-то из нас думал о смерти. А она была рядом, и мы, не зная об этом, играли с ней в прятки....

Из-за угла дома мы следили за немецким самолетом, который кружил над селом. В период битвы на Курско-Орловской дуге самолетов в воздухе носилось много. Но только один из них настойчиво сбрасывал на наше село какие-то длинные железные пеналы. Они раскрывались в воздухе и оттуда, словно горох из стручка, высыпались десятки черных шаров. Крестьяне метко прозвали их "подарками от Фрица". Шары в воздухе обретали куцые крылья. Падая, крылья начинали вращаться, вывинчиваясь из корпуса шаров. Когда крылья и корпус мины отделялись друг от друга, раздавался взрыв. Но от того, что самолет кружил слишком низко, многие мины падали на землю так и не взорвавшись.

Когда самолет улетал, мы бежали к месту падения этих шаров, хватали их и несли к яме. Те, кто собирал больше всего "подарков от Фрица", получали железные пеналы. Из них хозяйки делали поилки для птицы.

Однажды за опасной игрой нас застали советские саперы. Попало родителям и нам заодно. Чтобы показать, какому риску подвергались дети, саперы собрали нас и взрослых за укрытием метрах в двухстах от ямы. Кто-то из саперов забрался на крышу дома и, прицелившись, выстрелил. Раздался громкий взрыв, напугавший взрослых и приведший в восторг мальчишек.

А еще мы любили взрывать патроны. Они валялись в опустевших окопах, в бурьяне, у кромки дорог. Холодный желтый блеск гильз завораживал нас таинственным содержимым. Среди стрелянных гильз находили заряженный патрон и вбивали его в землю по самый капсюль. Затем лепили небольшой ком влажной земли и протыкали его гвоздем. Лупили по гвоздю доской и раздавался взрыв. Фонтанчик земли вместе с сизым и едким дымком устремлялся вверх. потом мы искали пулю. порой она впивалась в землю сантиметров на двадцать и была горячей на ощупь.

Для рогаток особенно ценилась резина из камер авиационных колес. Но достать ее было довольно сложно. Мы меняли порох на резину у городских ребят-беспризорников. Порох был похож на длинные макаронины. Если с одного конца поджечь и отпустить, "макаронина" устраивала головокружительный полет. Беспризорники шныряли по вагонам и как только видели тетку с торбами, зажигали этот порох. Жертва, загипнотизированная полетом "макаронины", на несколько секуннд забывала о своих узлах. "Братва" хватала один из узлов и тут же растворялась в соседних вагонах...

Вот такой была наша школа выживания, которую не все из нас прошли до конца...