СТЕНГАЗЕТА ПО ПЯТНИЦАМ

Есть у людей одна, на мой взгляд, очень нечестная привычка: когда подходит какой-то праздник, мы резко вспоминаем о тех, кому он посвящен. Да вот хотя бы взять недавно прошедший юбилейный День Победы. Ветеранов только что на руках не носили. А через неделю все недоуменно пожимают плечами — так ведь праздник-то прошел, чего суетиться? Нарушая эту традицию, мы и дальше будем публиковать воспоминания тех, кому удалось выжить в те страшные годы. И, конечно, мы и дальше будем предоставлять слово участникам дискуссии о статусе русского языка.

Ваши письма мы ждем по адресу: 03056, г.Киев, ул.Борщаговская 152-б, "Стенгазета по пятницам", или по e-mail: [email protected]



ЗАЩИЩАТЬ НУЖНО ИМЕННО УКРАИНСКИЙ ЯЗЫК!

На мой взгляд, украинцы сами не хотят общаться на украинском языке. Так и говорят: "Я украинка, но говорить я буду на русском, потому что так хочу!" Но почему они так хотят? Да потому, что по-другому не могут! Украиноязычный гражданин очень ограничен общеупотребительной средой применения украинского языка. Чаще всего он может общаться на родном языке только в семье. Даже в украинских школах наших городов это только язык преподавания, но не общения. "Естественной средой обитания" украинского языка остались села, рабочий класс, небольшая прослойка интеллигенции и государственные служащие. Он не используется в популярных статьях о науке, бизнесе, шоу-бизнесе и т.д. То есть, на самом деле, именно украинский язык нуждается в защите и реабилитации, расширении сферы использования. Нужно, чтобы все помнили, что: "Равнодушие к судьбе родного языка — это признак духовной нищеты".
НЕ НУЖНО БОЯТЬСЯ ЗА СУДЬБУ УКРАИНСКОГО ЯЗЫКА!

Языковой вопрос, поднятый вашей газетой, очень актуален сегодня для многих. Мы считаем, языковую проблему создают искусственно, чтобы посеять рознь между людьми, разделить нашу страну на запад и восток. Нормальные люди, живущие в многонациональном государстве, стремятся найти язык межнационального общения, чтобы всем было удобно, комфортно, понятно. В данной ситуации, так уж сложилось исторически, это русский язык. Я — украинка, муж — болгарин. Живем в местности, где общаются и по-русски, и по-украински. Дома общаемся на русском, но не потому, что "так принято", а потому, что для нас так удобно и комфортно. Когда бываем на родине мужа или у моей родни, то общаемся тоже на русском. Родственники с уважением и пониманием относятся к этому. А противопоставлять один язык другому по каким-либо признакам — это некорректно и действительно попахивает национализмом.

Мы с мужем прожили вместе 30 лет дружно, в любви и согласии, вырастили двоих детей. Языкового барьера мы не ощущали до тех пор, пока не стали насаждать украинский язык, сделав его государствнным. Те, кто это сделал, не подумали о своем многонациональном народе и о таких семьях, как мы.

Резко перевели на украинский язык школы, не создав для этого педогогической, учебной базы. Ведь не секрет, что в школах нет достаточного количества педагогов, говорящих и преподающих на должном уровне, на украинском языке. В лучшем случае — это "суржик"! Очень больно становится за оба языка.

Когда президент был в Молдове, он не говорил на украинском или молдавском, а общался на русском языке, который понимают жители всех бывших союзных республик! Поэтому не надо бояться за судьбу украинского языка, если вторым государственным станет русский. Страна от этого только выиграет.
ПЕРЕЖИВ ОККУПАЦИЮ, МЫ ВСЕ БОЯЛИСЬ НКВД И ДОНОСОВ

Прочла в вашей газете статью "Оккупация — это страшнее, чем фронт". Прочла, и все всколыхнулось, хотя и прошло много лет. Спать не могла...

В 1941 году я, будучи студенткой Ленинградского университете культуры, уехала с мужем и только родившейся дочкой в г. Новочеркасск на преддипломную практику в музей. Через 10 дней после приезда началась война. Муж ушел на фронт. Бои были под Ростовом, и в первом бою он погиб.

В 1942 году в Новочеркасск пришли немцы. До их прихода я с родителями, больной сестрой и крохотной дочкой достали подводу, взяли необходимые вещи и поехали к Дону на переправу, но, увы, мост разбомбили и нам пришлось вернуться домой. А ключи от квартиры отдали жильцам, которые оставались, и как же они были недовольны, что мы вернулись! Видимо, рассчитывали на нашу квартиру, а ведь это были учителя! Один из них потом стал полицаем и все уговаривал меня и мою сестру пойти в комендатуру и зарегистрироваться. Хорошо, что нас мало кто знал во дворе, потому что мы жили все время в Ленинграде, а свои документы зарыли в сарае.

И вот теперь о самой оккупации. В доме из еды не было ничего, кроме бочки с рассолом из-под помидоров. Прятались мы в подвале, а турник перед домом вырыли — уж больно он подходил для виселицы. Но жить как-то было нужно, и выручала нас менка. Тачка для нее была огромная, тяжелая, а идти нужно было за 30—40 километров. На менку готовили свои вещи, а также выкраивали из наперников косынки и вышивали на них какие-нибудь цветочки. Меняли все это, в основном, на горелую пшеницу, которую дома перемалывали и варили. Однажды пошли с мамой на менку, километров за 30 от города, и товар у нас был дорогой — бутылка водки и кусок мыла. По дороге нам рассказали, что полицаи все отбирают. Ну что делать? Мама привязала мне ко одной ноге мыло, а к другой бутылку, благо, на мне были спортивные штаны. Идти было тяжело, но что делать, кушать-то надо. Когда мы ходили по селам и меняли свои вещи, то по пути люди попадались разные. Однажды мы попросили поесть что-нибудь за коробок спичек (это был дорогой товар), а нам налили только миску кисляка, хотя за занавеской мы видели хлебушек. А когда мы добрались до места и знакомые накормили нас пшенной кашей с молоком, я до сих пор помню, с какой жадностью мы ели... На обратной дороге мы с трудом тащили тяжеленную тачку в гору, а над нами хохотали немцы: "Русские лошадки!" Дома дочка меня не узнала, такая я была измученная и страшная. Вместо "мама" она стала называть меня "бабой".

В музее, где я работала, остались одни предатели Родины, и вся музейная экспозиция была переделана под тему "борьба с большевизмом". А когда пришли в город наши, как эти все прихлебатели заискивали, чтобы мы их не выдали!

Боялись НКВД и мы, все, кто пережил оккупацию без греха за душой. Ведь в оккупации то все равно были! А разве мы виноваты, что не смогли никуда уехать! Когда в музей стал приезжать генерал, который за мной ухаживал, то те, кто знал, что я была в оккупации, тут же об этом сообщили. Потом муж мне рассказывал, что его замполит обратился с запросом в НКВД, и ему сказали, чтобы он был спокоен, если бы я чем-то была запятнана, его бы сразу предупредили.

Но жизнь продолжается. В дни перед Победой встречаемся с одноклассниками, вспоминаем войну. Тяжело было, но мы выстояли, вырастили детей и внуков, здоровье, увы, подводит, но мы не сдаемся и надеемся, что наш трудолюбивый народ должен и будет жить лучше!
УЛИЦЫ МЕРИЛИ НЕ МЕТРАМИ, А УБИТЫМИ

Как сейчас помню... Узкая тропинка вдоль реки, высокая осока и маленькие, шершавые колоски, ограда, опутанная ярко-фиолетовыми колокольчиками. За калиткой живу девятилетняя я. Все дни похожи, как один. Все залиты жарким солнцем, все заняты прыжками с песчаной горы и бесконечным плаванием, прогулками по лесу и счастливым бездельем. А днем, когда жара становится совсем нестерпимой, я хлопаю ржавой калиткой, по-партизански пробираюсь мимо дачи со злой собакой, бегу, приминая клевер, чтобы послушать рассказы старенького сторожа. Он косит траву, поливает колючие огурцы, и грязные брызги летят во все стороны. "А, Надюшечка, от жары спасаешься? Что ж тебе рассказать? А мне и порадовать тебя нечем. Волга-то сегодня какая... Тишь да гладь. Эх, ты вот что послушай..."

Родился Николай Петрович в деревне Пудовкино на Волге. На фронт попал в 41-м. А как началась битва за Сталинград, почти сразу домой вернулся. "Они ведь так палили, что газету читать можно было. Город им нужен, а люди — нет. Все авиацией зачистили. Своих жалели, значит. Всю Волгу "мессерами" шерстили, чтоб никто в городе не уцелел. Чтобы женщины, дети, старики — все погибли. А нас, мальчишек, такая злость взяла. В глаза им посмотреть хотелось, чтоб они сами волжской воды хлебнули. Местных-то в роте много было. По родной реке людей на крошечных суденышках из города, как с того света, доставали. Лодку нашу перевернуло. Помню, мальчишка лет пяти на воде еле держится, мамку зовет. Ей руку оторвало, а она все равно к нему плывет, вытащить пытается, будто боли и нет вовсе. Вот ведь материнская сила! Не каждый солдат так, а тут женщина молодая... Мы за ту ночь Волгу, сколько могли, переплыли. Фрицы, говорят, над нами посмеивались: и спиной к реке мы, как сумасшедшие, стоим, и людей зря вытащить пытаемся, только солдат теряем, и отступать нам некуда". А мы ничего, выдержали. Улицы Сталинграда не метрами, а убитыми мерили. В подвалах, на чердаках сидели. Показали им, Надюшечка, почем фунт лиха! А то, что двух пальцев на руке нет, так это... Я и сам не заметил. Взрыв помню. Очнулся, а они на шкурках болтаются. Доктору и резать не пришлось. Так, ножницами разок-другой щелкнул".

Вот уже лет пять, как о Николае Петровиче ничего не слышно. В деревне говорят, в город подался, за женой ухаживать поехал. У нее ноги отнялись. Лечение дорогое. Дом продать пришлось. Николай Петрович у дочерей живет, сам болеет. У жены пенсия крошечная — все лекарства на его деньги берут. Он без Волги, огорода, кур своих сдал сильно. С сердцем плохо.

Найти бы его. С праздником поздравить.