"ПОЛИТИКА ГРУБО КОСНУЛАСЬ МОЕЙ МАТЕРИ"

Ее мир сузился до пределов этого окна, ей не нужно было больше. Она изображала какую-то посуду, стоящую на столе — случайно оставшуюся после завтрака, иногда мы специально ставили на окно какие-то предметы, букеты цветов. Ее вдохновение всегда возникало неожиданно, мама никогда себя не принуждала

Людей, которые действительно умеют рисовать, а не просто пытаются с помощью холста и красок обезобразить и без того не слишком приглядную действительность совсем немного. 17 июня их стала еще меньше — на 89 году жизни скончалась знаменитая киевская художница Татьяна Яблонская. Известность пришла к выпускнице Киевского художественного института в 1949 году, когда была написана картина "Хлеб" — хорошо знакомая многим поколениям не меньше, чем шедевры Рубенса или Эль Греко. Сама Яблонская всегда предпочитала экспериментировать и не останавливаться на достигнутом — это особенно заметно если тот же пресловутый "Хлеб" сравнить с работой, написанной двадцатью годами позже, "Безымянными высотами", не имевшими ничего общего с концентрированным осязаемым оптимизмом "Хлеба". О том, каким человеком была мастер, о судьбе ее картин и о последних годах жизни художницы нам рассказала дочь Яблонской Гаяне Атаян.

— Как ваша мать познакомилась с отцом?

— В пятидесятых годах маму пригласили в Ереван — как члена экзаменационной комиссии в Ереванском художественном институте. Мой отец там преподавал, там они и познакомились. Это ее второй брак.

— Нелегко было жить с матерью — всеми почитаемой, талантливой художницей?

— Я была не просто дочкой в бытовом плане — мне приходилось много помогать, ухаживать за больной мамой. В последнее время она не могла работать правой рукой, и ей пришлось выучиться левой. Момент вдохновения приходил всегда неожиданно, и когда мама вдруг говорила "дай бумагу", я сразу отбрасывала все, давала ей бумагу, мелки... Я всегда ощущала, что нужно ей помочь реализовать свое вдохновение, и, конечно, это сложно — потому что я сама художник, окружающие присматриваются к тебе, насколько ты соответствуешь. Но это и радостно — быть рядом с мастером, это подарок для меня. В последний день — мы просто не знали, что он будет последним (мама ушла неожиданно) — она сидела за моей спиной. Мама любила сидеть у меня за спиной, когда я работала, она показывала мне мои ошибки. Я давала ей в левую руку такую длинную палку, мы в шутку называли ее дистанционным управлением, и мама мне указывала — там и там. Всегда очень точно. Мне, конечно, было сложно — иногда я ее увозила в инвалидном кресле, говорила: "Мамочка, прости, но я не могу. Представь, что если бы у тебя за спиной сидел Федор Кричевский или Тициан". Но я нуждалась в ее советах. Она, кстати, очень много воспитала учеников, которые были на похоронах, несли ее гроб — это было ее желание.

— В чем она черпала вдохновение?

— В последние годы, видимо, изнутри. Она видела то, чего не видят люди, бегающие быстро. Последние шесть лет она была прикована к инвалидному креслу. Ее рабочим местом было окно, стол в кухне. У нас обычная городская квартира, обычная кухня, и вот мама сидела перед окном. Нам повезло — в окне очень выигрышные силуэты домов. Сейчас, правда, вид испортили две бездарные новостройки, но мама даже эти новостройки умела увидеть благородно. Ее мир сузился до пределов этого окна, ей не нужно было больше. Она изображала какую-то посуду, стоящую на столе — случайно оставшуюся после завтрака, иногда мы специально ставили на окно какие-то предметы, букеты цветов. Ее вдохновение всегда возникало неожиданно, мама никогда себя не принуждала. Она казалась мне старой волшебницей — как будто прикосновением волшебной палочки она открывала красоту в самых простых вещах. Все эти предметы на столе — тарелочка, ложечка, чайничек — вдруг приобретали новую жизнь, взаимоотношения.

— Она была строгой матерью?

— Да. И я немножко от этого страдала. Но, чувствую, теперь мне будет этого не хватать, придется самой быть строгой к себе. Я не училась в художественной школе, мама взяла на себя обучение меня рисунку и живописи, она сама подготовила меня к поступлению в художественный институт.

— Мама ходила на родительские собрания?

— Нет, вообще не ходила. Я была, в принципе, положительная девочка, мама просто ставила подписи в дневнике.

— Какими своими картинами она гордилась больше всего?

— Конечно, "Хлеб". Как ее ни называют — агитационной, такой-сякой... Когда эта картина приехала первый раз в Москву, на всесоюзную выставку, то у смотревших на нее сложилось впечатление, что приехала сама Украина: юг, солнце, радость. Несмотря на все эти приставки "соц", это картина на все времена. Она висит в Третьяковке все эти годы. Это не была агитка, конъюнктурно сделанная вещь. Пусть приписывают что угодно, время все расставит на свои места. Потом — "Лен", "Безымянные высоты". "Вечер. Старая Флоренция" — эпохальная вещь. А самая любимая последних лет — это мой портрет, она написала меня на балконе, среди осени. Это было в 1998 году, незадолго до ее болезни, и эту вещь мама называла своей лебединой песней.

— Что раздражало Яблонскую в живописи, искусстве, жизни?

— Мама не любила фальшь. Сама была человеком "настоящим". Я не хочу ей пририсовывать крылья, она была реальным человеком, не ангелом, безусловно. Но если мама поступала неправильно и сама это чувствовала, то сразу же стремилась исправить. Она жила по совести, и когда видела двуличие, то отворачивалась от таких людей. То же самое — искренность — она ценила в живописи и каком угодно искусстве. У нее было кредо: "самозабвение, а не самовыражение". В современном искусстве художник стремится показать себя — "вот я такой, а я еще лучше". Она не принимала эти кричащие "я".

— Ей не нравилась современная живопись?

— Мама очень много видела. Она же была на Венецианском биеналле еще в 1972 году, когда все это концептуальное искусство уже было в яркой фазе. А теперь оно пришло к нам — мама была к этому равнодушна, она видела это давно и гораздо более интересные вещи. Потом она не могла уже физически интересоваться этим, но если я приносила ей какие-то журналы, она отворачивалась, ее это не трогало. В последнее время мама была углублена в себя.

— Ваша мама — народный художник СССР, трижды лауреат Государственной премии — как она относилась к своим званиям и славе?

— Она была чемпионом по этой части: так сложилось, но она никогда не была карьеристом, не работала ради наград. Она человек яркий, и вот это на нее капало. В каталоге для своей последней выставки она просила не перечислять ее звания — просто Татьяна Яблонская. Когда недавно в обществе зашел разговор об отмене званий, я говорю: "Мама, это даже было бы интересно, ты бы освободилась — твое имя и фамилия больше всех твоих званий". Знаете, есть такой пиетет: вот Яблонская, многие даже боятся к ней подойти, хотя она была человеком легким в общении.

— То есть она разрушала стереотипы о художнике как о замкнутом человеке со странностями?

— Конечно, каждый человек имеет странности, но в общении с посторонними людьми, насколько я могу судить, она была открытая. Могу привести пример: на мамины похороны пришла женщина, уборщица, которую мама когда-то приглашала мыть пол и окна в мастерской. Они общались очень много лет тому назад, помню, что мама еще восхищалась тем, как она профессионально работает и говорит "как я люблю плескаться в воде". И эта женщина так от души плакала — для меня это и есть оценка ее личности. Много лет подряд мы ездили в Черниговскую область, в дом творчества художников. И маму там очень любили — когда она уже заболела, не могла туда ездить, и появлялся кто-то из нашей семьи, очень многие сельские жители спрашивали "Как Татьяна Ниловна?" Знаете, у нее не было самомнения, дескать, "я художник, должна себя вести так или этак". С другой стороны, конечно, было ощущение какого-то своего предназначения, но с людьми она была очень демократична.

— Помимо живописи, что еще ей доставляло удовольствие?

— В последние годы — поэзия. Мама очень любила русскую классику, на которой была воспитана. Последнее, что мы читали — Тургенев. Музыку она тоже любила, когда я играла на пианино. Кино она не увлекалась, телевизор не смотрела в принципе, у нее не было привычки к телевизору. Когда она могла читать — читала, потом мы ей читали.

— Что ей дарили поклонники?

— Много цветов — всегда, когда открывалась мамина очередная выставка. У нас после вернисажа в доме всегда была оранжерея и не хватало посуды для букетов.

— Не планируете создать музей, организовывать регулярные выставки работ Яблонской?

— Мама об этом мечтала, но у нас не было конкретных планов: как, где, в каком помещении. Жизнь сама должна это направить. Мы не ходили к чиновникам, в кабинеты. Но такой багаж, как творчество Татьяны Яблонской, не должен быть рассеянным по миру. К сожалению, у нас, в Национальном музее, очень много лет подряд ее работы спрятаны в фонды — вот сейчас их достали на выставку "20-й век", слава Богу, эта выставка будет все лето, там экспонированы мамины картины и работы многих других художников. Мне всегда бывает стыдно перед иностранцами, которые спрашивают меня: "Вот мы слышали, где-то есть Яблонская, где можно увидеть ее работы?" Я говорю: "Нигде, — вот, в Третьяковке..." Для мамы это было страданием. Я буду думать сейчас, каким образом сделать мамино творчество доступным людям. Это дело не одного дня, и мы не собираемся какую-то суету вокруг этого устраивать. Я хочу, чтобы это было достойно, не спеша, и так, как этого заслуживала моя мама. Такой художник, как она, должен быть представлен не просто в выставочном формате, а в музейном, экспозиционном. В Третьяковской галерее ее работы никто никогда не снимал, а у нас — не только ее, а и других художников, всю вторую половину двадцатого века — не показывают. Молодежь 15—25 лет уже не видели ее вещей. Для них ее имя — пустой звук, я считаю, что оно украдено у целого поколения. Это не шутка. Это украдено у будущего, украдено у культуры. Когда ко мне приходят иностранцы, в мамину мастерскую, и видят, какие работы стоят отвернутыми к стене — они ужасаются. "Как? Вот такая красота, почему она не работает?". Она должна работать, это же воспитывающая красота. Приходят ко мне девочки молодые, журналистки, очень милые, симпатичные, но как-то, знаете, с такими пустоватыми глазками — жалко мне их просто.

— Как ваша мама отнеслась к последним событиям в жизни нашей страны?

— Она очень горячо принимала эту революцию. Год назад произошла неприятная вещь, когда по маминому имени потоптались. Была скандальная выставка в Русском музее, когда выставили вещи из частных коллекций. Там были фальшивки, подписанные Яблонской. То, что известные имена подделывают — это понятно. Но в данном случае произошла попытка легализации этих фальшивок через музей — работы, выставленные в музее, автоматически приобретают статус подлинника. Это был просто бизнес-ход со стороны частной галереи, которая провела выставку в помещении музея. А покровительствовал этому высокий чиновник из старой власти. И никто перед моей мамой не извинился, и так она умерла. Мы вынуждены были подать в суд, дело в суде тянули, никак не хотели рассматривать. Я этим еще буду заниматься, пусть пройдут сорок дней. Политика грубо коснулась искусства, моей старой и больной матери, и она возненавидела существовавший режим, очень хотела перемен.


ДОСЬЕ
Родилась 11 февраля 1917 года в Смоленске.
В 1941 году закончила Киевский государственный художественный институт (мастерская Федора Кричевского). С 1944 по 1952 год преподавала в этом же институте, а с 1966 по 1968 работала завкафедрой композиции, руководителем мастерской монументальной живописи.
С 1951 по 1958 - депутат ВР УРСР. Народный художник СССР (1982), лауреат государственной премии (1949, 1951, 1979), государственной премии Украины им. Т. Шевченко (1998). Герой Украины.
В 1997 году ЮНЕСКО назвала Татьяну Яблонскую "Художником года". В 2000 году Международный биографический центр в Кембридже назвал ее "Женщиной года".


КСТАТИ
Улицу Землячки в Соломенском районе Киева решено переименовать в улицу Татьяны Яблонской. Кроме того, на фасаде дома N41 в переулке Марьяненко появится мемориальная доска в честь Яблонской. Также есть идея создания музея Татьяны Яблонской, который станет филиалом Национального художественного музея Украины.