СЫН "ГЕНЕРАЛА КГБ" И "МИЛЛИАРДЕРА"

В сентябре на книжных полках появятся переизданные и дополненные книги недавнего именинника, 68-летнего режиссера Андрея Михалкова-Кончаловского "Низкие истины" и "Возвышающий обман". "Итак, о чем я буду писать здесь? О себе. О людях, с которыми встречался. О фильмах, которые снимал. О поступках, которые совершал или не совершал. О мыслях, которые передумал", — режиссер очень откровенно рассказывает о жизни в своей знаменитой семье, о стране, в которой родился и из которой уехал, а потом вернулся, о другой стране, в которой начинал "с нуля", о Европе, России и Америке.

— "В моей жизни не раз случалось так, что я оставался совершенно один" — написали вы в своей книге "Низкие истины". Что было причиной этому одиночеству?

— Если уезжаешь из родной страны в незнакомую страну, то остаешься один, естественно.

— Что вы делали?

— Искал союзников. При этом становишься более гибким. Лично я становлюсь более покладистым, чтобы найти попутчиков.

— Почему человек хочет быть знаменитым?

— Потому что он расширяет свое пространство. Жизнь — это борьба за пространство. Это замечательное выражение теоретика театра и философа Петра Ершова. Жизнь — это экспансия. Упало семя в землю — сразу начинает захватывать пространство корнями. Захватив, растет вверх, захватывая пространство над землей. Вот так и человек. Чем он старше и чем богаче, тем больше пространства ему хочется. То же самое и в духовном смысле: не для того, чтобы селедку получить в магазине без очереди (хотя это тоже захват пространства), а для того, чтобы в нравственном отношении быть любимым.

— В человеке не заложена созидательная природа?

— Разрушение является одной из форм познания в детстве. Ребенок часто ломает вещь для того, чтобы понять, как она устроена. Если говорить с более культурологической точки зрения, то нельзя строить, не разрушив. Природа сама по себе постоянно разрушает для того, чтобы что-то создать. Смерть предшествует рождению, она есть разрушение. Для того чтобы построить дом, нужно разрушить землю. Но дело не в том, что разрушение всегда есть негативный процесс, оно бывает и позитивным процессом, необходимым, например, всему отжившему. Но есть процесс разрушения насильственного и разрушения естественного. Все на свете относительно.

— Вы написали: "...настали годы вне России, все в моей жизни перевернулось, хотя, как ни странно, именно в это время к России я был более, чем когда-либо, близок".

— Сыграло роль подсознательное желание чувствовать себя окруженным своей собственной культурой, аурой, иметь свой собственный кокон. Там, где ты чувствуешь, что все тобою облучено, все родное, — это своя культура. Как бы я ни уважал другие культуры, существует еще культурная потребность, которая почти что связана с потребностью биологической.

— "Мне прилепили ярлык агента КГБ". Почему там это с вами произошло?

— Во-первых, потому, что я сын функционера. Было несколько книг американских журналистов, которые в 60-е годы писали в России. В них описывались разные деятели советского общества, и авторы обязательно касались моего отца. Сведения, которые подчеркивались этими журналистами, исходили из официальных источников, которым они не верили, или из диссидентских кругов, которым они верили. Естественно, диссидентские круги к фигуре Сергея Владимировича Михалкова относились если не с ненавистью, то с явным отрицанием. Значит, поскольку я сын Сергея Михалкова, автора гимна, отсюда, естественно, выходили разного рода выводы. В одной из этих книг было написано, что Михалков чуть ли не самый богатый человек России, миллиардер. В другой книге, что Михалков — генерал КГБ. Поэтому, естественно, у меня уже был шлейф. Далее, я никогда не жаловался на советскую власть. Но вовсе не потому, что у меня не было к ней претензий, а потому, что они все равно не поняли бы моих претензий к советской власти. Все мои конфликты с советской властью я хранил в себе и никаких пресс-конференций не устраивал. Почему? Потому что я боялся за отца, за маму, за брата. Я дружил в России с людьми, которые дали мне возможность более объективно оценивать ситуацию в России. Диссидент, или борец с советской властью, видел страну с точки зрения опасности, которая поджидает на каждом шагу, и в любой момент можно угодить за решетку или в сумасшедший дом. Но если посмотреть на эту дурь с несколько иной точки зрения, то сейчас, со временем, видно, что не все генералы КГБ были палачи и изуверы. У КГБ гораздо более сложная функция. Но американцы на таком уровне не разговаривают. Пошел шумок, что я защищаю КГБ, а значит — агент. Они не понимали, что настоящими агентами КГБ были диссиденты, которые уехали в Америку, кляли советскую власть и работали на разведку. А какой же я агент КГБ, когда я открыто говорю, что в КГБ есть свои позитивные имена?! Люди, которые меня знали, понимали, какой из меня агент КГБ. Если бы я был,

предположим, физиком, ученым, атомщиком. А так что, Голливуд мог взорвать, что ли?

— "Быть может, любить по-настоящему мне мешала программа самоконтроля, очень все-таки во мне сильная. Поэтому и наркотиков никогда не принимал. Точнее, это случалось крайне редко". У вашей программы самоконтроля есть какие-либо индивидуальные особенности?

— Это не программа как таковая, просто я сам так запрограммирован. Я боюсь потери самоконтроля и потери рационального и эмоционального восприятия мира. Это осознанно. А когда принимаешь наркотики, перестаешь контролировать свои эмоции.

— Но тем не менее вам случалось принимать наркотики.

— Ну, во-первых, начнем с того, что алкоголь — тоже наркотик. Здесь вопрос меры. Сто граммов — чувствуешь себя хорошо, двести граммов — замечательно, триста — гениально, а четыреста — уже ничего не соображаешь. Поэтому, когда мне предлагают выпить или съесть побольше, я обычно отвечаю: "Спасибо, я себя чувствую хорошо и чувствовать себя еще лучше не хочу".


ЦИТАТНИК
"Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", — сказал Александр Сергеевич Пушкин. Что же такое — "низкие истины"? Они — то, что о себе знаешь, но что знать, а тем более от других слышать, неприятно. То, что от себя гонишь. То, что требует задумываться, заставляет почувствовать себя неудобно. А в целом — расти..."
"Очень часто приходится слышать о свободе русского человека. Да, русские действительно чрезвычайно свободны внутренне, и не удивительно, что компенсацией этому является отсутствие свободы внешней".
"Там, где человек поставлен перед необходимостью подавить в себе зверя, там и дух прорастает в чувстве. Поэтому в Европе истинная религия была до реформации, в средневековье. Сегодня истинная религия в России, в Латинской Америке — где еще не погасли эмоции, где отношения людей чувственны, плоть непокорна, где есть, что подавлять".
"Медленно, но неумолимо отодвигается в прошлое эпоха героической режиссуры — время, когда сама эта профессия была героической. Режиссер был первооткрывателем. От него ждали откровения".
"Прежде качество было важней обертки. Сегодня обертка важней качества. Чтобы тебя хоть как-то заметили. Как тут обойтись без самозванства! Как слышать будущего зов! Невольно приходишь к выводу: героическое время кончилось".