"БЕЗ СБИВЧИВОГО СЕРДЦЕБИЕНИЯ В НАШЕЙ ПРОФЕССИИ НЕЛЬЗЯ"

Известный отец известного сына Борис Галкин в понедельник отпразднует свой 58 день рождения, хотя он как раз из тех "вечных мальчиков", на которых года не отпечатываются — энергичный, моложавый, с блестящими глазами, кипящими мыслью. О годах своей юности, о "путешествиях" по театру, о любимой Таганке и успехах сына Владислава он рассказал нашей газете.

"ТАЙФУН ИДЕТ НА МОСКВУ", — СКАЗАЛ О ГАЛКИНЕ ЮРИЙ ЛЮБИМОВ

— Борис Сергеевич, почему вы решили выбрать путь артиста?

— Все получилось само собой, органично. Мне было лет 12, и в это время я увлекался поэзией. Кто тогда не зачитывался Вознесенским, Ахмадулиной, Евтушенко? И благодаря современным поэтам, которые в свое время звучали очень громко и были голосом совести, я увлекся поэзией. Читал много, многое знал, любил и лет в 13 поступил в студию чтеца.

— Вы читали свои стихи?

— Я тогда еще стихов не писал. Первые строчки я, наверное, лет в 14 написал, но серьезно к этому относиться нельзя. А читали мы Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, читали поэзию павших поэтов, были проекты Пастернака и Ахматовой, Цветаевой. А потом, окончив школу, я поехал поступать в Щукинское училище и поступил с первого захода. Вот так получилось, что я актер. Курс у нас был очень талантливый — это Ниночка Русланова, Леонид Филатов, Владимир Качан, Иван Дыховичный, Ян Арлазоров. По окончании Щукинского училища меня пригласили в Театр сатиры. Еще я даже экзамены не сдал за последний курс, а уже была премьера "Безумный день, или Женитьба Фигаро", где я играл.

— С Театром сатиры у вас ведь очень непростые отношения.

— Да, очень сложные отношения, но я очень любил и люблю его артистов. А вот сам театр... Дело в том, что Театр сатиры — вообще не мой театр по существу, по духу. Я помню, как мучился и страдал Анатолий Папанов, — при том, что он играл в театре очень много. Изредка слышались его возгласы, такого матерого раненого оленя в коридорах театра: "Уйду во МХАТ!" Я понимал, что уровень Папанова намного богаче и глубже. Борис Новиков, царство ему небесное, — великолепный комедийный и глубоко драматический артист! По-моему, он мог сыграть любую роль, а ему приходилось играть эпизоды. Татьяна Пельтцер, которая не случайно перешла впоследствии к Марку Захарову, у нее тоже были мотивы для неудовлетворенности. Это и Александр Пороховщиков, и Валентин Гафт, который тоже поработал в Сатире только два сезона. Вот и я ушел в Театр на Таганке, который любил, ходил туда чуть ли не каждый вечер... Я, наконец, сделал выбор и подал заявление об уходе с переводом в Театр на Таганке. Конечно, это никому не понравилось — ни Плучеку, ни директору Левинскому, которые считали, что они устроили мне самую счастливую жизнь из всех артистов, работающих в Москве. Мой уход был воспринят как оскорбление. Не все шло гладко с уходом из Театра сатиры, но мне это было не столь важно, но Юрий Любимов меня ждал, я пришел, стал играть и служил Театру на Таганке верой и правдой.

— Все-таки расскажите подробней об уходе.

— Я подал заявление об уходе из Театра сатиры, поехал на Таганку и сказал Юрию Петровичу Любимову, что хочу у него работать, рассказав о том, что такое для меня Театр на Таганке. Я долго рассказывал, а он говорит: "Ладно, завтра приходи на репетицию". И на следующий день я уже пошел на репетицию в Театр на Таганке. Когда я попросил у Петровича сыграть Хлопушу, он крайне удивился!

— Эту роль ведь играл Владимир Высоцкий.

— Да, Володя Высоцкий играл эту роль, причем играл очень сильно! Сейчас уже времени прошло много, а тогда это была стихия, особый дух, столько было невероятно втягивающей энергии, что не участвовать в этом было просто невозможно! Ну а Хлопуша — пиковая роль, тем более, что в свое время я этот монолог знал, еще когда был мальчишкой. Ну, и для меня это была просто мечта! Хотя я хочу сказать, что от того, как играл Николай Губенко Пугачева, а Владимир Высоцкий — Хлопушу, я был просто в восторге! Я понимал, что, может быть, слишком много на себя беру, но мне все-таки было что показать. И тогда я обратился к Владимиру и сказал, что, вот, хочу предупредить, у меня есть желание показать Хлопушу. Он ответил, мол, это не вопрос, покажи. Без тени смятения, злорадства, недовольства. Не было того, что, мол: "Ну-ну, покажи!..", мы, мол, мастера, а ты — юнец сопливый! Нет, все было достойно. Мне помогли актеры, потому что нужно было добиться особой пластики — с падениями, с цепями. Ну и, наконец, перед вечерним спектаклем был показ Юрию Петровичу днем — со всеми мизансценами, с костюмами и так далее. И когда я закончил монолог Хлопуши, Петрович подошел тихонько и сказал: "Да-а, тайфун идет на Москву!" Я думал, что он делает какое-то замечание, и переспросил: "Что, Юрий Петрович? Не понял". А он: "Галкин на Таганку пришел!.."

— Но из этого театра вы тоже ушли.

— Наступил момент, когда я почувствовал, что в театре что-то изменилось, что-то с театром случилось. Короче, время молодых, отверженных и смелых закончилось. А без этого духа — Таганки нет! Я пришел в театр в конце 1971 года и в конце 1975 года ушел, не изменяя Театру на Таганке, люблю его по сей день — именно ту Таганку, те работы! Спустя несколько лет я каждый год приходил на премьерные спектакли с огромным желанием, чтобы мне понравилось. Но… Увы… Ничего не смог с собой поделать, как правило, после первого акта уходил…

— А как вы восприняли те события, которые происходили в связи с разделением Театра на Таганке?

— Было очень больно... Это как раз следствие того, о чем я говорил, потому что настоящий театр не терпит духа карьеризма, духа стяжательства, стремления к власти. Именно такие мотивы приводят к расколу. И вот когда началась дележка власти, труппа была спровоцирована, и в чистом виде актеры как-то разучились чувствовать, где истинная творческая природа. И этот раскол начинался еще раньше. Он начинался с Анатолия Васильевича Эфроса, я уже тогда не работал в театре. Дважды видел премьерные спектакли, и не могу сказать, что был в восторге от них, но актеры, кстати сказать, играли как никогда! То есть в режиссерском почерке Юрия Любимова у них не было возможности играть вот так. Конечно, Эфрос был сильный, актерский режиссер! Он очень много мог дать, и это чувствовалось. Блистательно и по-другому, может быть, не как всегда, играл Владимир Высоцкий, Алла Демидова была великолепна! Иными словами, был какой-то творческий воздух в театре. И вдруг театр ополчился на Эфроса: вот, мол, Любимов — изгнанный режиссер, бедный и несчастный, мучается за границей, а Эфрос забирает театр под себя! Началась такая склока, которую даже вспоминать неприятно. Хотя как сказать: капитан покидает корабль последним, а Юрий Петрович покинул первым. Какие бы шторма ни были! Тем более, они не были такими уж штормами, чтобы так мучиться. Любимов не был изгнанником в стране, которого не понимают и который мучается в собственной стране, а как раз наоборот, у него была масса людей в правительстве Москвы, даже Леонид Ильич Брежнев, я помню, ласкал как-то своими словами режиссера Любимова. Но всегда был нужен скандал! И часто за этой пустотой, за этой нервотрепкой уходило самое главное: уходило творчество.

— Вы ушли из Театра на Таганке, а почему не пошли в какой-нибудь другой театр?

— Я потерял смысл в этом. Для меня театр в первую очередь — это особый мир. Это свой устав, свой характер, своя атмосфера. И вот таким для меня был Театр на Таганке. И мне не важно было, играю ли я большие роли или маленькие, а важен был дом, в который я хожу. И я понял, что ничего подобного у меня уже не будет.

"ВЛАД ИГРАЕТ ПЛОТЬЮ И КРОВЬЮ"

— Борис Сергеевич, как вы думаете, почему зачастую так получается, что актера к концу жизни и после жизни начинают забывать? Когда хоронили Бориса Новикова, пришлось просить шофера, чтобы гроб с Новиковым донести до могилы, потому что никто из его коллег не пришел.

— Чудовищно было то, что и меня не было в Москве в это время. Я до сих пор чувствую свою вину. Дело в том, что мы как-то сильно изменились с этим новым временем. Любовь — это труд, а у нас — время халявы. Стремление получить все на халяву мешает простым человеческим чувствам. Никогда не забуду, как Роллан Быков выступил на одном из серьезных общественно-политических раутов на заре перестройки, где собрались представители силовых структур, министерств. Решался вопрос проблемы молодого поколения: бездуховность, преступность, потеря ориентиров... И Роллан Антонович сказал потрясающую речь! О том, что если сейчас, сию секунду, каждый из нас не спасет хотя бы одного ребенка, то мы столкнемся с миллионной трагедией! Его слушали очень внимательно, но как артиста, а не как гражданина. Ему аплодировали. А реакция-то не та, он ведь на другую реакцию рассчитывал! Он хотел, чтобы у каждого человека возник сердечный азарт, кровная необходимость решать проблему! Быков вышел за кулисы, закурил: руки дрожат, смотрит на меня этак снизу вверх и говорит: "Боря, кто я такой? Я — шут!" Вот так. Такие горькие слова Роллана Антоновича я запомнил на всю жизнь.

— Часто ли вы полагаетесь на эмоции, на интуицию?

— Могу сказать, что без эмоций, без сбивчивого сердцебиения что-либо сделать в актерской профессии невозможно. Если же говорить о режиссерском деле, здесь мне очень нравится замечательное высказывание режиссера Ромма. Когда его спросили, что такое режиссура, он сказал: "Четко выраженная мысль". Творчество — это сочетание, когда волнующая тебя тема поддержана очень точной мыслью. Только тогда можно сказать, что это настоящие стихи, песня или роль.

— Вспомним ваши студенческие годы, была у вас, кажется, в юности какая-то история, из-за которой вас чуть не выгнали из общежития.

— Боже мой! Кого только ни "просили" из этого общежития! За исключением, наверное, только девушек, которые страдали от присутствия молодых мужиков, в которых кипела энергия. "Просили" всех! Потому что ночи напролет — песни под гитару на кухне, причем так, что слышно на все этажи. Спать не даем, комендант постоянно пишет: "А-а! Все, выселяем!" "Опять 47 комната!" (наша), выговор, конечно. 99% мужиков, кто там учился, все ходили под этим дамокловым мечем. Под комендантским! Что, мол, выселят.

Но один раз нас не выгнали из общежития. Ночью приехали какие-то бандиты, начали бить стекла, и мы бросились ночью на этих бандитов. И где-то на стройке, где сейчас уже стоят высотные дома, я догнал одного бандита, мне он показался огромным, да еще и с ножом! А еще у моего тапочка подошва оторвалась, она хлюпает, и я понимаю, что если еще и тапочек брошу — на гвоздь нарвусь. И вот с этим тапочком — хлюп-хлюп, хлюп-хлюп — я бегу за этим бандюгой. И я его скрутил, поднимаю, а он... в два раза меньше меня. Но сам факт: я взял хулигана с ножом! Ну, все мы стали тогда героями, а для коменданта после этой истории стали лучшими людьми.

— Что думаете о работах сына Владислава?

— Мне очень нравится, как он сыграл в фильме "В августе 44-го". Очень нравится! У него там есть две-три сцены, когда, благодаря ему, я вспомнил однополчан своего отца. Были такие мгновения, когда он каким-то — я совершенно не знаю! — девятым-десятым чувством, какой-то потаенной волной совершенно передал тип, жест, характер, дыхание оттуда, из войны, буквально из войны! И на меня это произвело, конечно, потрясающее впечатление! Влад играет плотью и кровью своего Таманцева. Очень хорошо он работает в "Дальнобойщиках" — самозабвенно. Влад работает честно, он трудяга, неутомимый, и дай Бог ему здоровья. Это, конечно, на меня производит радостное и, с другой стороны, тревожное впечатление. Потому что хочется, чтобы Влада поддержало не количество работ, а качество. Пусть их будет две, но такие, как Таманцев. Не обязательно, что это должно быть связано с военной тематикой, суть не в этом. Но все-таки в сериале "Дальнобойщики" очень много органики, такого — ах! — фонтана. Да? Но сын способен и на серьезные, глубокие переживания, на глубокое сосредоточение. Ему хочется пожелать, как и большинству артистов, не спешной работы, а вот такой, сосредоточенной.

— А до того, как он стал артистом, у вас было желание, чтобы он пошел по вашим стопам?

— Это бабушка все сделала, втайне от нас, родителей. Она привела Владика на пробы Тома Сойера и Гекльберри Финна, и его утвердили на роль Гекльберри Финна даже без нашего ведома. Так что это бабушка, Людмила Николаевна, можно сказать, что с ее легкой руки он стал артистом.

— За ритмом нынешней жизни успеваете?

— Это понятие относительное. Процитирую Владимира Яхонтова, который сказал: "Настало время, когда людям понадобились мужественные, сильные духом, дерзкие, а самое главное, где-то в тайниках сердца способные соответствовать времени по приметам почти неуловимым".