БУРКОВ НЕ ВЕРИЛ В СМЕРТЬ ШУКШИНА ОТ ИНФАРКТА

На днях телезрители увидят долгожданную экранизацию "Мастер и Маргарита", а с ней — и вечно усатого Александра Панкратова-Черного, который в телефильме сыграл Степу Лиходеева. Кроме своей основной профессии — сцены и кино — актер пишет стихи. О великих поэтах и роке, их преследовавшем, мы и поговорили с "Лиходеевым".

— Вы можете согласиться с тем, что интерес к поэзии сейчас меньше, чем раньше?

— Наверное, да. Я помню, в 60-х был взрыв поэзии, поэзия вышла на эстраду, на трибуну, появились такие имена, как Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко. Была оттепель, открывшая второе дыхание поэзии. А сейчас, я думаю, немножко поостыли. Во-первых, социальных проблем очень много и людям не до поэзии, во-вторых, так много разрешено печатать — лежит на прилавках весь Мандельштам, Пастернак, Бродский — люди этого еще не осилили, не одолели такого наплыва литературы! Может, от этого и ощущение, что поэзией стали меньше интересоваться.

— Ранний уход из жизни таких людей — это рок, судьба или естественное явление?

— Любая кончина, любой уход — противоестественно, конечно же! Это всегда противоречие природы. Человек является на эту землю для жизни, а не для кончины. Но особенно это касается русских талантливых людей: Пушкин, Лермонтов, Павел Васильев, Николай Гумилев, Василий Шукшин, актерские судьбы Жоры Буркова, Владимира Высоцкого, Андрея Миронова — это какое-то трагическое кольцо.

У художника над судьбой как бы висит дамоклов меч такой кончины, люди просто сгорают. Долго живут такие таланты, как граф Толстой Лев Николаевич, например. Но у них размеренный, мудрый режим жизни, да и условия, я думаю, несколько иные. А поэты, актеры — это горящие люди. Но часто это зависит не только от образа жизни.

— Вы имеете в виду смерть Василия Шукшина?

— И это тоже. Жора Бурков говорил мне, что он не верит в то, что Шукшин умер своей смертью (в 1974 году Шукшин скончался во время съемок фильма Сергея Бондарчука "Они сражались за Родину". Официальная версия — инфаркт, но подробности гибели до сих пор полностью невыяснены — ред.) Василий и Жора в ту ночь стояли на палубе, разговаривали, и так получилось, что после этого разговора Шукшин прожил всего пятнадцать минут. Василий Макарович ушел к себе в каюту веселым, жизнерадостным, сказал Буркову: "Ну тебя, Жорка, к черту! Пойду попишу". Потом Бурков рассказывал, что в каюте чувствовался запах корицы — это мог быть запах некоего газа, спровоцировавшего инфаркт. Шукшин не кричал, а его рукописи были разбросаны по каюте. Причем уже было прохладно, но когда Василия Макаровича нашли, он — в нижнем белье, в кальсонах — лежал на кровати, а ноги на полу. Я видел эти фотографии в музее киностудии имени Горького. Почему рукописи разбросаны? Сквозняка не могло быть, окна задраены. Жора говорил, что Шукшин был очень аккуратным человеком. Да и Лидия Федосеева-Шукшина рассказывала о том, что, когда они жили в однокомнатной квартире, было двое детей, теснота, поэтому все было распределено по своим местам — машинка печатная, рукописи и так далее. А когда дети спали, курить было нельзя, Шукшин выходил в туалет, клал досточку на колени, на нее тетрадку и писал. Разбросанные по полу каюты рукописи — не в стиле Шукшина, не в его привычках. Так что наверняка кто-то копался, что-то искали. Такими были подозрения Буркова. Но Жора побаивался при жизни об этом говорить, поделился об этом со мной как с другом и сказал, что, Саня, если я умру, тогда можешь сказать об этом, но не раньше.

— Александр, у вас есть чувство отпущенного вам времени?

— Ой, не знаю. У меня уже было два микроинфаркта, но судьба оказалась милостива. Я ждал, когда мне будет 37, затем — 42, потом — 45. Где-то после тридцати начинаешь думать о гибели, о смерти. Вероятно, сама судьба об этом намекает. Да и стольких друзей я похоронил...


ПОСВЯЩЕНИЕ ЮРИЮ НИКУЛИНУ

Я — шут манежа, милый друг.
И космос мой — мое пространство —
В тринадцать метров светлый круг
Для риска, шуток и для танцев.
Спиралью смех мой от меня
И грусть поднимутся по кругу,
Чтоб в купол биться светом дня,
Презрев ночи немую скуку.
Я сверху вниз — не промахнусь,
В опилки зарывая душу.
Людскую боль, тревогу, грусть,
Как крепость из песка, разрушу.
И, может, ты, мой милый друг,
А может, кто-то из прохожих
Шагнет на мой последний круг
И встать упавшему поможет.
"Спасибо!" — тихо прошепчу...
И по канату, как лучу,
Я улечу в свое пространство
Для риска, шуток и для танцев.