СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ: СУДЬЯ, ПРОКУРОР И АДВОКАТ

— Сергей Юрьевич, вы делаете свои вечера, где читаете и поэзию, и прозу, и в связи с этим хочу вас спросить: велик ли риск выходить на сцену с чужими произведениями?

— Как это — велик ли риск? Со своими — велик риск! А с чужими... это и есть театр: одни исполняют других. Или я не так понял ваш вопрос? Как? Мы же всегда играем чужое!

— Да, но ведь мысли в произведениях других авторов высказаны не вами.

— А-а! Теперь понял. Страшно. Страшно и... соблазнительно! Современное исполнительское искусство очень освободилось от диктата автора, и оно стремится навязать ему не только собственную интонировку, но и собственное содержание. Для меня это страшный кризис исполнительского искусства. Потому что, пытаясь стать авторством — пытаясь уничтожить автора — исполнители на уровень автора подняться чаще всего не могут. Исключения возможны, конечно, как чудеса, когда просто гениальный поэт почему-то был актером, потом вдруг опомнился и, вместо того чтобы исполнять кого-то, стал сам писать. Ну, может быть такое. Почему нет? Но — как исключение! А профессия наша — профессия исполнительская — она тем и прекрасна, что ноты уже написаны и они идеально или конгениально воплощаются. Это содружество прекрасно! Соединителем является режиссер.

Но это все в идеале. На самом деле все эти три компонента друг с другом сейчас стали воевать. Жестоко, кроваво воевать! И сперва режиссер стал подминать автора и говорить: "Я свои ноты напишу", а теперь и актеры настолько освободились и волю получили, что стали говорить: "Я сам! Мне не важно, какие слова! Они могут быть неслышны, непонятны, я могу их не выучить, не вдумываться в них, я сам все изображу! Я сам все сделаю! Я сам все знаю! Публика меня пришла смотреть, а не произведение, написанное неким автором!"

— В своей книге "Кто держит паузу" вы выводите следующую градацию: актер-прокурор — актер, который выслушивает режиссера, автора и ждет, когда они ему докажут, что действительно нужно сыграть именно так; актер-судья — агрессивно относится и к автору, и к режиссеру, и считает, что нужно играть так, как он сам считает; и актер-адвокат, который предложенное ему принимает безоговорочно...

— ...да, и проявляет сочувствие к персонажу и к тому, что ему предлагается.

— Вы себя к какой из этих категорий относите?

— Так как я довольно-таки расплывчат в амплуа и играл от трагедии до буффонады, я менялся — в зависимости от пьесы и от взаимоотношений с режиссером: оказывался то таким, то сяким. То, что вы цитируете, связано с Ростиславом Яновичем Пляттом, с которым мне довелось работать как режиссеру и как партнеру, и о нем я и пишу, говоря, что он всегда актер-адвокат. А сам я был и тем, и другим, и третьим. Вот за этим столом мы с ним просидели раз сто пятьдесят после спектаклей — либо у него в гримерной, либо у меня. Опять же за коньячком, но и за весьма вольными и серьезными разговорами, касавшимися вот этих самых проблем.

— Мы зачастую наблюдаем, что величайшие произведения создаются именно в несвободе, в борьбе, при запретах. А если будет полная свобода, вы можете как-нибудь спрогнозировать, что будет с искусством?

— (Смеется.) Тут бояться нечего, потому что полной свободы не может быть... Я уже много раз говорил, но не могу не повторить, что во многом свободой во зло пользуются все-таки не актеры, а режиссеры.

— А что касается свободы от цензуры: вас цензура никогда не донимала?

— Очень донимала. Очень!

— А КГБ донимал в заграничных гастролях, в здешних?

— Очень! Не скажу, что катастрофически, но вполне достаточно.

— А запрет на вас в 1977 году на радио, на телевидении — он как-то связан с этим?

— Полностью! Хотя я никогда не нарушал цензуру и даже дружил с цензорами, и ходил, и "литовал" произведения — тогда был такой глагол "литовать". "Литовал" произведения, которые собирался исполнять. Но, оказывается, цензура была тоже во власти других рук: меня просто начинали хватать за горло и не давать жить, и намекали, что "не то читаешь". Я говорил: "Как — не то?! Вот "лит"! Его никто не отменял! Вот он! Официально!", это вызывало только улыбку... Поэтому цензура, как и все в России, была тоже не крепкой. Не получить цензуру — еще не значило, что ты не имеешь права это исполнять!.. Я это делал мало, потому что не был вхож в высокие круги. Но то, что мне запрещала цензура, я читал, скажем, на концерте в Генеральной прокуратуре!.. Или на сочинском телевидении! То есть, избегая прямых сцен, где это может оказаться преступлением, — прямо внутри власти, где с удовольствием смеялись над рассказами Городинского, которого читать запрещали, это проходило. И наоборот: то, что тебе разрешали читать, вовсе не означало, что это разрешено. Тебе могли разрешить, это могло быть издано, но у тебя могли быть бо-ольшие неприятности!.. Которые у меня и случились. И не в 1977 году, а в 1975-м это началось и продолжалось очень долго. Началось еще раньше, а в 1975 стало откровенным и тотальным по отношению ко мне. Всего лет восемь длилось это дело, а хвосты его продолжались до самой перестройки.

— Тогда вы переехали в Москву.

— Да, тогда же был переезд в Москву.

— А что вам дала Москва после Ленинграда в то время?

— Во-первых, возможность работать. Я с трудом, но все-таки опять стал сниматься в кино, а до этого некоторое время я был запрещен совсем.

— Ведь запрет у вас был не только на кино, но и на телевидение, запрещено было упоминать о вас в прессе.

— Абсолютно, да. Значит, вернулось кино, это уже было хорошо, я занимался режиссурой, причем с большим удовольствием. Я сегодня говорил о Ростиславе Плятте, так вот к нему я и переехал ставить спектакль с его участием, к его юбилею. Потом — Раневская, встречи с актерами Театра Моссовета, которых я глубоко уважаю, мы любовно и дружно работали, два спектакля сделали в ту пору, на мой взгляд, хорошие очень спектакли. Собственно, произошло возвращение к нормальной театральной жизни. В Ленинграде мы уже задыхались, все было неестественно: нас неумеренно любила и неумеренно нами интересовалась публика и... нас неумеренно и, совершенно не видя в упор, игнорировали властные структуры. Неестественная ситуация!

— А на что еще хватает Сергея Юрского помимо актерского занятия?

— На что еще хватает? Иногда хватает на то, чтобы писать. Должен писать что-то, это еще одна моя профессия, и к ней относиться надо более серьезно, чем я отношусь.

— Сергей Юрьевич, когда по прошествии времени вы вновь смотрите свои работы, перечитываете написанное вами, не было такого, что в своих работах вы видите то, о чем даже не предполагали во время их создания, то есть оно открылось только сейчас?

— Да, это бывает. Мне трудно объяснять это, и потом, я не хотел бы быть самокритиком и тем более самохвалителем, и иногда, честно говоря, я удивляюсь: неужели это я в те годы вот так все это дело сформулировал! Я ведь еще многого не знал, я ведь ничего еще не видел тогда.

— Что касается религии, вы приемлете посредника между собой и Господом — в виде церкви, батюшки?

— Очень серьезный вопрос. Потому что сказать: "Мне не нужен посредник, я сам разберусь", это несомненная гордыня. А гордыня - грех. Посредник, я думаю, необходим. И церковь, возрождение церкви представляется мне крайне важным и положительным явлением. Но тревог здесь у меня крайне много! Потому что я не могу не видеть, скажем, политизированности церкви, я не могу не видеть государственный дух церкви, который, на мой взгляд, христианству противоречит, и стремление стать рядом с государством, вместе с государством, а то и просто государством. Нельзя забывать, что русская православная церковь, имеющая великих людей и святых своих, давшая миру культуру замечательную, высочайшую, в последние годы перед революцией очень сильно срослась не только с государством, но и с полицейским аппаратом. Полицейский надзор был связан с церковным надзором. Я знаю, что есть документы — и они были по всей России, — где отмечалось, кто сколько раз причащался в этом году, и они подавались в полицейское управление, и неблагонадежность вычислялась от малого посещения или вовсе непосещения церкви, или от непричащения. Это было правило. Были бланки, которые только заполнить нужно было, и они заполнялись! Я очень тревожусь и не могу не видеть некоторых признаков того, что это может в ту же сторону сдвинуться и сейчас. Поэтому отвечаю на ваш весьма серьезный вопрос тоже весьма серьезно. Церковь не только посредник, церковь установлена Господом, и только в церкви может открыться действительное общение. Или с помощью церкви. Но не все, кто крестится справа налево, и даже не все, кто обречены саном, должны восприниматься мною, верующим человеком, как начальники. За мной остается опять-таки право смотреть своими глазами, и мыслить, и выбирать, и знать, что все это — наше общее служение Богу, а не сановникам, которые от имени Бога говорят. При всем уважении к ним.