"ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ НАЗЫВАЛ НАС СВОЕЙ РЕСПУБЛИКОЙ"

На сцену Дома учителя выпорхнула кокетливая дамочка в белых брюках, светлой блузе и ярко зеленом пиджаке. Когда она заявила: "Извиняюсь за русский язык, он немножко хромает -- я уже 76 лет живу в Америке; уехала отсюда, когда мне было 12", -- стало понятно, что с русским у внучки Шолом-Алейхема, писательницы Бэл Кауфман действительно напряженка. Простенькая арифметика дала цифру 88 -- а это явно не соответствовало возрасту гостьи. Пришлось уточнить. Оказалось -- правда, 88! "У меня нет времени стареть, я очень занята. Когда у меня будет время -- я сяду и постарею", -- со смехом объяснила Бэл.

"БЭЛОЧКА, У ТЕБЯ ЧТО, НЕТ ТАЛАНТА?"

Бэл Кауфман приехала в Киев на Первый международный театральный фестиваль "Блуждающие звезды", посвященный 140-летию со дня рождения ее деда. Ну а в Дом учителя "заскочила" на презентацию альманаха "Егупец" -- так иронично называл Киев Шолом-Алейхем. Бэл очаровала всех. Нам бы, молодым-зеленым, хотя бы треть ее энергии, ее удивительного задора, а еще -- шарма и женского очарования!

-- Когда меня спрашивают о профессии, я не говорю сразу "писатель". Я говорю: я учитель, а еще я немного пишу. Моя книжка "Вверх по лестнице, ведущей вниз" была написана совершенно случайно. Я была учительница, и иногда печатала короткие рассказы и фельетоны в журналах. После одного такого рассказа в три страницы одна знаменитая редакторша пригласила меня на обед и попросила сделать из этого рассказа роман. Я тогда очень бедствовала, а она предложила довольно большой аванс. Я взяла. И потратила. Пришлось написать.

Я очень боялась, что меня выкинут из университета, потому что я написала книгу, где ругаю преподавателей. Издатель меня утешила: "Ничего, Бэл! Кто об этом узнает, кто будет ее читать?" Вышло иначе: как сказал лорд Байрон, на второй день я проснулась знаменитой. То, что я всегда говорила и думала -- все вдруг стали слушать. Я начала получать сотни писем от учителей и учеников: "Откуда вы знали? Это моя школа!" Потом книгу перевели на 17 языков, даже на японский -- я, правда, там ничего не поняла, иероглифы сверху вниз.Я описала школу, какой она была 30 лет назад. Мой "экземпляр" -- больше десяти гимназий, где я работала. Отчего так много? Несколько лет мне не давали педагогического звания из-за русского акцента. Ведь когда я приехала в Америку, я не знала ни слова по-английски.

Один мой читатель спросил после выхода "Лестницы": "Это ваш единственный роман? Замечательно, тогда я смогу говорить, что читал все, что написала Бэл Кауфман". Многие меня просили: напишите продолжение. Но я сказала: "Я не стану писать роман "Сын лестницы". И мой второй роман -- "Love et cetera" -- по-моему, более глубокий, более психологический. "Love..." -- это любовь мужа и жены; любовь женщины и любовника (это немножко иначе), любовь матери к детям, любовь друзей -- много разных любовей... любви... Грамматика хромает, извиняюсь.

Мне стыдно, но у меня нет дисциплины. Когда я говорю ученикам: "Нужно каждый день сидеть на одном и том же месте по нескольку часов и писать!" -- сама я этого не делаю. Если б я не была ленивая, то у меня была бы сейчас огромная полка книг. Хотя, многое из написанного уходит в мусорную корзину. Например, в романе "Вверх по лестнице..." была глава о расизме. Я ее сократила: осталась единственная фраза, но ею все сказано. Мальчик пишет: "Видно по моему почерку, черный я или нет?"

У нас в семье все писали. Я опубликовала свою первую поэму, когда мне было семь лет. Моя мать, дочь Шолом-Алейхема, напечатала 90 рассказов. Она писала очень быстро, легко. Помню, я страдала над одним рассказом: переписывала, коротила. Она сказала: "Бэлочка, отчего это у тебя так долго продолжается? У тебя что, нет таланта?!" Как можно не писать? Как можно не дышать? Конечно, у нас в Одессе была литературная среда: сам Шолом-Алейхем, его друзья, приятели, приезжавшие к нам по вечерам, -- Хаим-Нахман Бялик, Городницкий, Круг. Я дышала воздухом литературы.

"НОВЫЙ СОВЕТСКИЙ ЮМОРИСТ -- ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ"

-- Когда к Шолом-Алейхему приходили гости -- звучал идиш. А с нами, с детьми, говорили только по-русски. И когда я приехала в Нью-Йорк -- пошла изучать идиш вместе с английским, как иностранный. Хотя я понимала идиш. Ведь наша семья всегда была первым читателем Шолом-Алейхема. "Папа кончил рассказ! Папа будет читать!" И мы -- шесть детей, два внука, две внучки, рассаживались. Мы старались как можно ближе к нему сидеть. Он говорил: "Это моя республика". Он, конечно, читал на идиш.

В Одессе я пережила революцию. Вы знаете историю? Я имею в виду 17-й год. Мой отец был врач -- значит, "буржуй". Мне тогда было 6-7 лет. Я помню: пулеметы, людей стреляли на улицах. Мы почему-то всего боялись. Я не понимала, почему. Нет, когда я переходила дорогу, и там лежал труп -- только что убитый и застывший в какой-то странной позе -- я понимала, что это что-то плохое. Я стояла в очереди за зеленым хлебом. Отчего зеленым? Потому что не было муки, и хлеб делали из гороха. Меня отдали на две недели в специальный лагерь для детей пролетариата. Мы не были пролетариатом, но там детям раз в неделю давали кусочек мяса. Как-то меня посетил папа с огромным подарком -- апельсином. Я его спрятала под подушку. А какой-то другой ребенок его украл.

Но имя Шолом-Алейхема нас спасло. Коллеги моего отца, врачи -- тоже "буржуи" -- их или убивали, или забирали в ЧК. Вы знаете, что такое ЧК? Ну вот... Когда мы переехали в Москву, мама добилась разрешения видеть Луначарского, он был тогда министром культуры. В самые жуткие времена Шолом-Алейхема любили. Уважали. Называли его пролетарским писателем. Он не любил богачей. Моя бабушка, будучи в Советском Союзе, как-то ехала в трамвае: видит, матрос читает книжку, смеется, слезы утирает. Она говорит: "Молодой человек, что вы читаете?" -- "У нас новый советский юморист -- Шолом-Алейхем! Очень хорошо пишет". Так вот, мама пришла к Луначарскому и сказала: "Я -- дочь Шолом-Алейхема, я с дочкой, сыном и мужем хочу навестить мою мать, которая живет в Нью-Йорке". Он нам дал документы -- и мы поплыли на пароходе в Нью-Йорк. На том же пароходе ехал в первый раз в Нью-Йорк Станиславский со своей труппой. У меня даже есть фотография: я такая худая, зеленая, испуганная, длинноногая -- сижу на его коленях. А он -- роскошный, с шевелюрой... Если бы не имя Шолом-Алейхема, я бы тут не стояла -- оно было как охранная грамота.

"ОБОЖАЮ ТАНЦЕВАТЬ!"

-- Моя любимая еда -- вареники с вишнями! (С обидой.) Но я их до сих пор нигде не нашла в ресторане! А еще очень люблю семечки. (Бэл произносит это слово исключительно по-нашему-"семачки". -- Н.Х.)

Я не занимаюсь спортом. Но я танцую два раза в неделю. Танцую танго, ча-ча-ча, шейк. Обожаю танцевать. Прихожу домой усталая, а пока танцую, чувствую: мне двадцать лет! А еще я очень много гуляю пешком. В Киеве меня немножко разрывают на части: я три дня прожила в автомобиле, в ресторане, в гостинице. Так я украла у них два часика -- сама побежала по Крещатику, чтобы почувствовать Киев ногами. Город нужно узнать не в машине, не в ресторане, не в театре -- а прислушиваться к людям, говорить с продавцами. Было так приятно -- слышать русскую речь, вспоминать детство -- будто я приехала домой!

P.S. "Бэл, пишите еще хотя бы до 120!" -- "А почему так мало?! Я не согласна!" -- "Ну тогда, до 140!" "После ста торговаться уже не нужно!" -- смягчилась она.